Марина Тмин - Снова стать маленькой

забарабаню по подворотням.

вот она я, сломанная рябина,

вечер делает словоохотней ,

рассказываю: тело мое – глина,

закат взбудораженно розовеет,

ветер щекочет лицо и спину,

ночь из щелей одичало веет.

рассказываю: имя мое – Марина.

секундная стрелка играет панк,

годы развинчиваются мотками,

жизнь – игра, где идут ва-банк

признанные лучшими игроками.

вот я стою, вещаю свою историю,

ветер носится по вокзалам.

рассказываю: в моем имени – море,

я буду счастливой. мне мама сказала.

кто-то прячет за пазуху, я – за коленку,

кому-то хрен да маленько, мне – хлеб да маленько,

от папы досталась фамилия Коваленко,

да и ту я быстренько поменяла.

кто-то меняет простыни, я же меняю страны,

жизнь оказалась штукой смешной и странной,

понимаешь, оказываясь за океаном:

лучше много и хорошо, чем хорошо, но мало.

лучше все время рядом, чем никогда не спорить,

лучше большая радость, чем небольшое горе,

лучше сидеть сухим, чем лезть в ледяное море,

и лучше простуда, чем диарея.

кто-то корпит усердно, я же – храплю усердно,

кто-то ждёт пятниц, я выбираю среды,

лучше немного пользы, нежели много вреда,

чаще всего не так, но я ни о чем не жалею.

не оставаться ни минутой дольше,

чем был отпущен срок и не спускать курок.

не возвращаться, не хотеть вернуться,

не распрощавшись уходить во тьму,

не разглядеть попытку улыбнуться,

не доверять на свете никому.

не раздеваться, так поговорить,

в пальто, не заходя за рамки коридора,

чтобы не видеть, как привычно и светло

становится за неподнятой шторой.

чтобы не знать, что за окном зима,

уставшая, идёт, понурив плечи,

и глупые безликие дома

уставились в безмерно долгий вечер.

чтобы не видеть нерабочий светофор,

мигающий на темном перекрёстке,

чтобы не слышать бесконечный разговор

закрытых магазинов-переростков.

чтобы не знать, что там творится за дверьми,

усесться на полу, курить, не тронув выключатель,

чтоб никогда не видеться с людьми,

на крайний случай – чтоб не замечать их.

ты пахнешь музыкой, стихами и метро

накрыв меня с утра своей рукой,

становишься течением семи ветров,

и даришь свет, и даришь мне покой.

ты крепче всех крещенских холодов,

нежнее, чем шелка,

дороже всех богатств,

благодаря тебе я знаю – есть любовь,

есть счастье, мир, волнение и страсть.

и я не знаю, где все это раньше было.

ты пахнешь ладаном, черешнями и мылом.

я никого так сильно не любила.

я никогда так сильно не любила.

ты сам и ветер, и стрела, и лук,

ты звонкий смех, высокий голос,

и слезы, и неровный трепет рук,

и на лицо упавший робко волос,

ты сам и время, и волна, и чудо,

ты семя, что упало в чернозём,

ты – Кришна, Ганди, Шива, Будда,

ты – порох, спичка, ты – огонь и гром,

в тебе начал начало и конец концов,

ты – мир, ты – свет, ты – радость и страданье,

ты молодость, ты – мудрость праотцов,

ты бесконечная история скитанья.

ты – рожь и колос, легких взмах ресниц,

и колесница солнца, и весенний гомон,

ты муза, и ты пенье птиц,

ты сплошь любовь, ты вечная свобода.

ты – дом, покой и запах книжной пыли,

ты знойный жар и холод тысяч стуж,

не важно, кем ты был и кем мы оба были,

ты – все мое, мой друг, мой брат,

мой муж.

знаешь, милый, мне часто снятся дурные сны,

про то, что зима не кончится, и что не будет весны,

про то, что чужие люди спят на нашей кровати,

женщины с пустыми лицами мои надевают платья,

что деньги становятся вдруг центром нашей вселенной,

что море выше голов, и больше не по колено.

что мы отреклись от веры в карму, людей и чудо,

что ты говоришь: «я любил так сильно. но больше любить не буду».

знаешь, милый, я часто вижу войну во сне,

что люди, дрожа от злости, что-то толкуют мне,

что все купили машины, все получили работу,

только судьба родных – больше не их забота.

у каждого есть айфон, вилла, яхта, мопед,

но человечности в людях больше ни капли нет.

знаешь, мне часто снится, что люди стали тем, что они едят,

и по улицам – трупы, трупы коров, свиней и цыплят,

что люди забыли радость, смотрят глазами тупыми,

и нет ни любви, ни счастья, ни бога, ни мира с ними.

что люди продолжили слепо тратить дары природы,

у них не родятся дети, одни лишь только уроды,

знаешь, милый, мне снится пустырь вместо города,

планета бьется в ознобе, планета дрожит от холода,

планета сходит с ума от бессильной злости,

нет в мире улыбок и смеха, одни только кости, кости.

и знаешь, можно проснуться, забыв про дурных гостей,

но только в реальном мире бывает ещё страшней.

патефон разрывался скрипами, стонами,

выплевывая какие-то никчемные звуки,

мы, молодые, с сердцами железобетонными,

цеплялись, друг другу протягивая руки,

и по стене расползался театр драмы,

подсвеченные предметы меняли привычные очертания.

бились наполненные шумом улиц стаканы,

и была в этом вечере некая дикая, тайная

отрешенность, отличная ото всех, что канули,

обособленная ото всех, которые надвигаются.

то ли наши с тобой голоса были странными,-

прокуренный шёпот, сбивающий спесь с лица,

то ли пластинка, поставленная повторяться,

давила на нервы, вымигивала косящим правым

снова, снова все те же ноты, ждала реакций,

и раздражение ей удалось на славу.

по скрипящим от тяжести уголкам паркета

мы вываливались, с глазами по три копейки,

выходили в ночь, отлавливали тлеющее лето,

смирно ждавшее в позе лотоса на скамейке.

мы переучивались от старого к новому,

вдыхали пыльный, разбухший от тяжести вечер,

и каждую секунду смеялись навстречу слову,

бархатным одеялом ложившемуся на плечи.

и когда разгорелся рассвет над городом,

сонные, мы устало плелись к паркету и патефону,

с летом в сачке, отловленным, но не сломленным,

беспечно вызванивающим осень по телефону.

и когда лучами первыми день забился,

такие смелые мы друг друга любовями окатили.

мысли полезли в голову, мол, только ты сам

решаешь не жить, как тебя учили.

даже пластинка стёрла то, что на ней писали,

и патефон извергался не бесполезно, а нежно.

в каждую ночь мы волшебство вносим сами,

и после таких ночей жизнь уже не становится прежней.

я была рождена для дела,

для какого – да кто б сказал.

из цветов не люблю белый,