Игорь Середенко - Одесские хроники

– Как?… – удивился я. Обычно я о деньгах не думаю. Этим занимается она.

– Я заплатила врачу, – все так же тихо, словно виновный ученик, сказала она, – остальное пошло на лекарство, которое он прописал мне.

– Ты была у врача? – вновь удивился я. – Ты больна?

– Это не болезнь! – резко бросила она, словно обвиняя меня.

– Не болезнь? Что же тогда?

– Это возрастное, – спокойно сказала она.

– Не понял.

– Какая тебе разница… Ты только в школе пропадаешь, с учениками, с железками…

Ее голос внезапно надорвался и затих.

Странно, но теперь я вновь почувствовал, что это со мной уже было. Мне показалось, что все это я уже переживал. Тоже нежное волнение, обида, жалость, желание обладать и невозможность что-либо изменить.

– Что сказал доктор? – спросил я.

– Иди к черту! – внезапно вырвалось у нее.

– Но ты можешь сказать? – повысив голос, настаивал я.

Она внезапно распахнула одеяло, откинув его на меня, и села на кровати. Она была в ночной белой рубашке. Утренние лучи уже проникали в комнату, очерчивая тонкие линии ее тела. Несмотря на ее возраст, она казалась мне все еще молодой и сильной. Но глядя на ее полуобнаженную фигуру, после ее слов, мне она показалась какой-то утомленной, несчастной, словно вся ее прошлая жизнь высосала из нее все соки, оставив лишь согнутый скелет. На голове у нее была шерстяная шапочка.

– Врач сказал, что это климакс. Тебе это о чем-то говорит? – спросила она, с каким-то легким раздражением в голосе, заранее зная ответ.

– Ну, – я задумался, но кроме физических терминов я ничего не припомнил. – Кажется это… – начал я неуверенно.

– Это генетические изменения, которые происходят с женщиной в определенный период, – пояснила она раздраженным голосом. – Так что ты ко мне не приставай больше.

– Но ведь это проходит, раз в определенный период, – и тут я вновь обратил внимание на ее шапочку.

«Странно, зачем это она надела ее в кровати», – подумал я.

Она быстро вскочила на ноги, словно я нанес ей тяжелое оскорбление. Мне показалось, что я видел наполненные слезами глаза. Не успел разглядеть, она опустила голову.

Я тоже поднялся, подошел к старому креслу и тяжело опустился в него, словно уже и не собирался с него когда-либо вставать.

Она все так же стояла у кровати, в тоненьком ночном платье, босиком, худенькая, тело ее немного содрогалось, словно осенние листья, дрожащие от наступления холодной осени. Она приподняла голову, и я увидел на ее бледном лице следы от ползущих слез.

– Ты, наверное, заметил, что моя голова вот уже как месяц покрыта этой шапкой, – проговорила она, еле сдерживая нахлынувшие на нее чувства какой-то обиды.

– Я подумал, что тебе холодно, ведь у нас нет отопления, и ты мне так и сказала месяц назад, – пояснил я, – и потом, ты в ней такая красивая.

– Вот, можешь полюбоваться, – и она сняла шапку, потом повернулась спиной, чтобы я смог разглядеть.

Два больших белых пятна я увидел в том месте, где когда-то были роскошные шелковистые черные волосы, которые, казалось, никогда не будут тронуты сединой – этой тенью старости.

Показав эти две лысины, белеющие в ее волосах, она быстро вышла из комнаты и закрылась в ванной, где в последнее время проводила по многу часов.

Я не помню, сколько времени сидел в кресле, приросшим к нему своим телом. Меня разбудил ее голос, она была по-прежнему в ванной.

– Нам нужны деньги, иди… оставь меня одну.

Я молча оделся, находясь все еще в каком-то кошмарном сне, взял свой старый, еще институтский портфель и вышел.

Солнце куда-то спряталось, улицы были укрыты полотном снега. Я шел в тишине, город только начинал просыпаться. Под ногами хрустел снег, а перед глазами я все еще видел эти два ужасных белых пятна на ее голове.

Несмотря на ранее утро на улицах, прилегающих к Староконному рынку, уже были люди. В основном, это были пенсионеры, такие, как и я. Они просыпались рано и шли к рынку со своим барахлом, чтобы занять лучшее место.

У стен уже все места были заняты, и мне пришлось стать у дерева. Только теперь я понял свою ошибку – я не взял с собой табуретку, впрочем, у нас ее и не было. Пришлось сесть на камень, который я увидел у бордюра. Я раскрыл портфель. Сверху лежала какая-то коричневая ткань, в которой я признал нашу старую скатерть. Расстелив ее на снегу, я начал вынимать вещи: здесь я обнаружил наш старинный сервиз, которым мы давно не пользовались, в нем были вилки, ложки и ножи, затем вынул набор чашек, сахарницу, какой-то фен, несколько изделий из хрусталя или стекла, фарфоровые статуэтки, два моих ремня, которыми я давно не пользуюсь, электробритву, о которой я уже давно забыл, мой старый костюм с пятном на брючине, который я тут же засунул обратно, последними были бронзовые часы в форме лошади. Их я поставил впереди, жаль, что они ходили. Расставив все эти предметы на полотне размером один квадратный метр, ровно такой площади у нас был стол, который давно сгнил на какой-то свалке. К своему удивлению, я обнаружил, что все эти предметы мило смотрелись.

Покупателей не было, были лишь редкие прохожие, которые, вероятно, шли на работу. Я пододвинул к себе портфель, и к своему удивлению обнаружил, что он не пустой, в боковом отделении было еще что-то. В нем я обнаружил маленький термос, не пустой. Открыв его, я увидел пар. Удивительно, но он все еще сохранял температуру. Очевидно, это моя жена позаботилась с вечера обо мне.

Выпив чаю, я задумался. Ведь все эти вещи надо было продавать. Но какие ставить цены. Я тщетно пытался вспомнить, что об этом говорила жена. Но память не хранила информации на этот счет. Я решил порыться в портфеле, в надежде отыскать там какую-то записку, указывающую на цены. И не ошибся. Развернув лист, сложенный в несколько раз, я увидел список, сделанный ее рукой. Я не сразу разобрался в этом, потому что надписи были какими-то странными. Я прочел первую запись: «одна чашка – четырнадцать гривен (февраль 2008 года); вилка – 8 гривен (сентябрь 1986 года); бритва – 24 гривны (ноябрь 1978 года); бронзовые часы – 31 гривна (октябрь 1983 года)…»

С ценами было понятно, но что это были за даты? Я стал вспоминать. Февраль 2008 года, – что это означало? Без сомнения, этот список она сделала для меня, но причем тут месяцы и годы? Я еще раз поднапряг память, весь 2008 год у меня пролетел перед глазами. Февраль, что произошло в феврале? Чашки из сервиза мы приобрели значительно раньше, еще в советскую эпоху, тогда это можно было купить. Глядя на чашки, я вспомнил восьмидесятые годы, когда мог купить стакан газированной воды в автомате на улице всего за одну копейку, булочку – за три копейки, а бутылку кефира – за пятнадцать копеек. Сейчас это стоит в сто раз больше. Цены выросли. Инфляция. Реформы совершались всякий раз, когда появлялось новое правительство. У каждой новой власти аппетиты были больше их предшественников, – вот куда делись зарплаты, остались лишь копейки. Теперь эту чашку она решила продать за 14 гривен. Но почему за 14? Почему не за 15 или 20, чтобы число было ровным? И почему даже бабушкины бронзовые часы стоили 31 гривну, не выше?