Глеб Пакулов - Ведьмин ключ

Женька быстро прохромал к Ваське. Тот сидел, виновато глядя на Тамару, силился что-то сказать, но губы только вздрагивали, кривились.

Женька схватил Ваську за плечи, встряхнул, но тот, всё так же глядя на Тамару, наконец разлепил губы:

– Гошку откапывать надо.

– Нет же, нет, Сергея! – Тамара беспомощно заозиралась. – Да вон он, Го-ошка!

Все, кто был в лагере, повернулись. Далеко за палатками на подсиненным сумерками снежном увале стоял человек. Не спуская приузенных глаз с увала, Харлампий нагнулся к Женькиной кукле, желтым ногтем выковырнул сливы из расплющенного лица бабы.

– Кто там, не узнаю? – Он аккуратно обтёр сливину о рукав куртки, положил в рот.

– Да Гошка же! Не видишь, он без ружья! – Тамара рванулась вперёд к увалу, но Женька поймал её за руку.

– Уйди, не ври-и! – Она вырвала руку, оттолкнула от себя Женьку, проваливаясь в снег, побежала к увалу.

– Ой, да чо это деется! – всхлипнула Вера и, подскочив к Харлампию, встала рядом. Начальник, всасывая щёки, обсасывал сливу и всё так же, вприщур, глядел в гору. Осмелев от страха, повариха подхватила его под руку.

– Чё стоишь-то чурбаном? – крикнула она и испугалась до шепота. – Ведь с нами ж бяда-а…

Харлампий, чмокая губами, шевельнул локтем, освободился. На него молча, в облепивших тело мокрых штанах, с кулаками шел Женька.

– Выклевал, – сквозь зубы шептал студент, – сожрал.

Харлампий попятился от него, запнулся, упал на спину и изо рта его вылетели чёрные косточки.

В это время к палаткам прибрёл Хохлов, не обращая ни на кого внимания, молча, собрал несколько лопат, взвалил на плечо.

– Эй, парень, – окликнул он Женьку. – Айда-ка с нами, а эту гноину не шевели, он сам себя жизнью своей вонючей сказнит.

И тут с полпути от увала донёсся плач Тамары.

На геологическом планшете ключ назывался Ведьминым. Я перебрёл его в самом верховье и шел вниз левым каменистым берегом, пугая жирующих в уловах радужнопёрых хариусов. У развалин старого зимовья, от которого остались лишь нижние венцы сруба, укутанные, как в одеяла, рыжевато-пестристым мхом с россыпью кровавых бусин клюквы, наткнулся на отбелённый временем заявочный столб. По вырубу, сделанному топором, хорошо сохранилась надпись, вырезанная ножом:

«Устя 1860».

Лишь много лет спустя удалось мне узнать историю зимовья на «Ведьмином ключе».

Человек в мокрой шинели стоит у зимовья и долго не мигая следит за гуляющей, брошенной настежь дверью. Неловко поймав её за ременную петлю, придержал. В руке блеснуло лезвие широкого топора.

– Э-эй! – позвал он и чутко прислушался.

Но только ветер налегал на тёмные громады елей да летели над головой тучи, шлёпая о землю шумными каплями.

– Есть ли жива душа-а?! – крикнул человек и, держа топор на отлёте, шагнул в дверной проём.

– Взо-одь… ежли не дьявол, – сиплым голосом встретила его темнота.

Пришлый испуганно подобрался.

– Православный я! – хрипит он и зябко вздрагивает.

– Ого-онь… вздуй. Огниво на столе, пошарь, – просит голос и заходится глухим, мокрым кашлем.

Пришлый долго клацает кресалом, выпячивая губы, дует на трут, тыча в оранжевый жарок витком бересты.

– Лучину, лучину вставь! – охает голос.

Ветер, влетая в открытую дверь, рвёт пламя с бересты, крутит. Подсвечивая себе, пришлый огляделся, нашел и вставил лучину в желтую рогульку, поджёг. Его качнуло. Он упёрся руками в край ушата, опустил голову. В черной воде латунно ворохнулось скуластое лицо. Громыхнув об ушат цепью, пришлый рукой взбультил отражение, разогнулся, содрал с плеч набухшую водой шинель, шмякнул её на скамью. Хлопая по полу раскисшими ичигами, прошел на голос к широким нарам, всмотрелся.

На разделённом тенью лице старика стынет мутный глаз, на шее, в ячее морщин, толкается набрякшая жила.

– Явил милость Создатель… послал человека… помираю, – задвигал запавшими губами старик. – Сядь-ко. Сказывать стану, запоминай.

– Ослобоняйся как на духу, – зажав в кулаках обрывки цепи, тряхнул головой пришлый.

– Как тебя? – спросил дед.

– Семёном.

– Пусть будя так, – согласился старик. – Слухай.

Семён наклонился, и дед зашептал надсадно, с усилием выпрастывая изо рта всякое слово.

– Сын у меня, месяц скоро как в село Витим за харчами подался. Что скажу – от него не таи, не бери грех на душу… Фарт мне случился, нашел я золото. Всем хватит, ежели с умом, по-христиански.

– Где нашёл? – вперился посветлевшими глазами в лицо старика мигом вспотевший Семён. – Много?

– Погодь… ты слухай. Золота много, до беды много. Сыну скажи – не там копались. По старому урману надо, там старайтесь. Шурфишко мой отыщите, валежником забросал. В него и сверзился. Еле дополз. – Старик захрипел.

– Какой такой урман-то? – боясь, что дед помрёт, не договорив, закричал Семён.

Но старик жив был теперь другой заботой.

– Вынь крест… Отхожу, – вдруг внятно распорядился он. – Опосля в рубаху чистую обряди, как след.

Семён расстегнул на старике полуистлевший ворот, вытянул на гайтане холодный и липкий от пота медный крест, кое-как вправил его меж крючками сведённых пальцев. Из-под век старика медленно выдавилась слезина и по морщине скатилась к виску. Лучина догорела до самых пальцев, куснула и погасла. Семён поплевал на обожжённую руку, закрутился, нашаривая впотьмах ушат, пригоршнями зачерпнул воду и припал к ней запёкшимися губами.

До утра, сидя перед покойником, скрёб напильником, освобождая руки от железа. Когда толкнул дверь – выйти спрятать цепи – увидел: слепит солнце тайгу, стих ветер. Семён прихватил топор, вышел из зимовья, прищурился, выглядывая лесину на гроб-колодину. Размахнулся, крякнул и всадил лезвие в могучий ствол. Крякнуло и дерево, осыпав Семёна шумными каплями. Нюхая пахнущую скипидаром щепку, Семён, улыбаясь, глядел на речку. Вздувшаяся от ночного ливня, она вольно бежала мимо зимовья, качая на перекатах волнами-плавниками.

К вечеру вернулся сын старика, широкий, рыжебородый мужик в синей навыпуск рубахе. Исподлобья взглянув на вышедшего из зимовья Семёна, он не спеша привязал к дереву навьюченную лошадь, снял картуз.

– Слава тебе, Владыко, добрались! – рыжебородый размашисто перекрестился, вытер лоб. – Устя! – окликнул он. – Торока посымай да разбери куда что.

Женщина, пришедшая с мужиком, с готовностью кивнула головой, туго повязанной чёрным платком, легко изогнулась, подтягивая голенища разбитых ичиг. Мужик, сплюнув в сторону, шагнул к зимовью. Семён посторонился, уступая дорогу, и рыжебородый, не здороваясь, поднырнул в проём.

– Баба-а! – донеслось изнутри. – Подь сюда, жив-ва!