Павел Борода - Морось. Сборник рассказов

Судьбоносной ошибкой горе-преступника было то, что выпить ему захотелось тут же. Не покидая стен магазина. Селивакин морщился и вдыхал ртом воздух, когда в дверь вломились милиционеры. Он вспомнил слова покойницы тещи. Та всегда говорила о том, что водка его погубит.

На место преступления вызвали двух следователей. Моего отца и его напарника по фамилии Петрулин. Они допросили Селивакина. Убедились в существовании отдельной стадии идиотизма. Грабителя увели, вещдоки упаковали. Следователи остались дожидаться опергруппу.

Отец направился в подсобные помещения справить нужду. Когда вернулся, то застал Петрулина поедающим грубо порезанную буженину. Напарник аппетитно чавкал. Ломал руками хлеб. Ел отрешенно, как-то даже напористо, с маниакальным задором. Словом, вел себя, будто пирующий варвар.

– С утра, – говорит, – ничего не ел. А тут полки ломятся.

– Ты, Петрулин, – реагирует папа, – асоциальная личность. Как можно?

– Мужику что так, что этак один срок мотать. А у меня гастрит.

– Разумно.

– Коньячку?

– Петрулин!

– Что?

– Умеешь ты уговаривать, Петрулин.

В одно время с опергруппой прибыла хозяйка магазина. Заполнила собой все пространство. От ее воплей дребезжали стекла и кусочки сала в шпикачках. Она ежеминутно норовила упасть в обморок. То бишь вела себя угрожающе. Когда узнала, что вор пойман, собралась идти в участок и лично придушить Селивакина своими руками. Четверо мужчин с трудом сумели ее удержать. Пригрозили табельным оружием.

На суде Селивакин выглядел расстроенным. Ему зачитали список всего, что он «украл». Он яро протестовал. Утверждал, что коньяк не пьет принципиально. Армян не приемлет категорически. Кричал, что губят честного человека. Плакал крокодиловыми слезами. Взывал к справедливому суду.

Ему дали год. Хозяйка магазина присутствовала на судебном заседании. Требовала для Селивакина высшей меры наказания – расстрела.

В общем, все остались недовольны. Селивакин, хозяйка, мой отец. Ему было неудобно перед арестованным. Какое-то время он носил тому передачи: сигареты, печенье, еще что-то. Спрашивал, что тому еще надо. Вроде как замаливал грехи.

***

Бывает, что случается так. Как с моим отцом. Когда не ты ищешь свое призвание, а оно находит тебя.

Он попал в свою струю. Туда, где чувствовал себя, как рыба в воде. Пригодилось и педагогическое образование. Отец пресекал безграмотность – выискивал ошибки в протоколах. Однажды на посиделках с начальником городской ритуальной службы сходу сочинил эпитафию в стихах. Тот тут же предложил ему сменить род деятельности. Умолял не губить талант. Отец только, смеясь, отмахнулся.

Я почти закончил школу. Предстояло определиться со своим будущим. На полном серьезе. То есть никаких космонавтов и жонглеров в цирке. Меня в тысячный раз спросили, кем я хочу быть. А я в тысячный раз ответил, что не имею ни малейшего представления.

– Может быть экологом? – спросила мама.

– Может быть и экологом, – согласился я.

– А если экономистом? – мама оседлала букву «Э».

– Или экономистом.

И я стал экономистом. То есть человеком абсолютно непонятной и невнятной профессии. И сейчас мой тарантас не мчится по гладко выбритой трассе, а трясется по колдобинам, рытвинам, ямам. Я совершенно точно знаю, когда я свернул не туда. Вернуться уже невозможно.

Сколько тех поворотов еще будет? Один, два. Заметить бы, не пропустить.

Такая вот грусть с прищуринкой.

В этом доме все выдавало кокетство. Такое себе жилище легкого поведения. Хата-вертихвостка. Голубые ставни, резное крыльцо, приоткрытая калитка. Яблоня, плодоносящая «медуницами». Яблокисрывались с ветки и ухали по обе стороны хлипкого забора. Как говорится, и нашим, и вашим. Вкус пряный и до умопомрачения сладкий. Просто-таки инъекция счастья. Откусишь и превратишься в улыбку чеширского кота.

Сие жилище перепробовало столько постояльцев, что мы попросту устали запоминать их имена. Величали обезличенно: «сосед»или, еще короче, «эй!». Дом со своими обитателями вовсю куртизанил, после уставал и каким-томакаром от них избавлялся. Каждое лето, когда мы приезжали в деревню, наново знакомились с новыми соседями. Они все, как один, говорили:

– Ну-с, будем знакомы.

– Какое-то время, – уклончиво отвечали мы.

Тем летом, о котором пойдет речь, в дом въехала молодая семья: папа, мама и две дочки. Одна из молодых особ оказалась моей ровесницей. Это располагало к общению и совместному времяпрепровождению. Взрослые настаивали, я не противился. Курортный, можно сказать, роман.

Звали ее Даша. Она парила над землей, не касаясь ее ногами, и носила ровно такую же прическу, как Алиса Селезнева. Челка густая, как горячий шоколад. Глаза – каштаны в собственном соку. Тоненькие ручонки, локотки щетинятся. На лопатках пробивается пушок. Красный сарафан в белый горошек. Улыбка как бы предполагает загадку. Но, в отличие от госпожи Лизы, в Дашином случае присутствует и намек на отгадку. То есть интрига с беспрестанным подогревом. Это целое искусство. В общем, я был покорен с первых же секунд, когда увидел Дашу. Как и любой нормальный человек тут же спланировал наше совместное будущее. Свадьба, дети, спим в обнимку. В моей груди поселилось нежное чувство. Я стал более расположен к молчанию, старательно забывал слова, узнал, что такое «вдаль».

***

Мама Даши интереса собой не представляла. Загнанная женщина! Погрязла в кухонной утвари от щиколоток до макушки. При виде венчика забивалась в угол. Демонстрировала свое «фе», говоря:

– Этот дом для старушек. Разве я старушка? Мне нужны комфорт и удобства, старушкам важна привычка. Вернее, для них комфорт и есть привычка. А клозет может хоть в самом конце огорода стоять.

Отец девочки, напротив, пыхал здоровьем. Краснощекий, громадный, учтивый. Как мог, успокаивал жену. Чего-то ей обещал. Всегда был рад моим визитам.

– А, Пахнутий, опять пожаловал! – приветствовал он меня.

Должно быть, очень хотел сына. Других причин для проявления такого радушия я не видел. Но, ничтоже сумняшеся, вовсю эксплуатировал его добродетель. Терзал расспросами, донимал бессмысленной болтовней. Однажды увязался за ним на речку. Человек, между прочим, шел не праздной цели ради, а чтобы помыться.

В этом присутствовал некий колорит. За верхушки курчавых деревьев опускалось поднаторевшее за день солнце. Гладь воды совершала последние приготовления ко сну. Изредка какая девчушка перебежит через мост. И мы. Голые и отрешенные. В мыльной пене. Сосредоточенные и невозмутимые. Мизинцами прочищаем ушные раковины. Непередаваемый опыт. Не идет ни в какое сравнение с баней.