Алексей Михеев - Плюшки Московские. Жизнь из окон моих глаз

Помню, как-то, ища видео с Владимиром Георгиевичем Сорокиным на youtube.com, я наткнулся на, как мне тогда показалось, интересный материал под названием «Рецензия на роман Виктора Сорокина» (за точность названия не ручаюсь – повторно видео на сайте найти не смог, но точно, что было написано именно «Виктор Сорокин»). Почему-то сперва я не обратил внимания на другое имя, включил воспроизведение и приготовился воспринимать информацию. Мужик лет тридцати с небольшим, более всего похожий на завсегдатая алкоголик-party и менее всего на интеллектуально развитую личность, этакий рубака-паренек, рассуждал на экране монитора о романе Владимира Георгиевича «Роман». В своем монологе рецензент с завидным упорством называл почему-то писателя Виктором. Я тогда подумал, что эту досадную ошибку господина N вызвал неизбежно подсознательно всплывающий в памяти, когда речь заходит о современной русской литературе, Пелевин. А может быть – кто ж его знает? – у него были и личные причины так Сорокина именовать.

На «Ютубе» я, как и почти везде, значусь в комментариях как «Metbrother», только в «Ютубе» ник имеет вид «Metbrother22», поскольку ник без индекса уже кем-то занят. Не знаю, как придумывали себе ники омонимичные мне Метбратья, мой же – простое сокращение от «Metal Brother» под влиянием «Мановара» с намеком на игру слов («метбразер» – «медбрат»). Просидев в сентябре 2005-го над созданием одноименного ЖЖ-аккаунта несколько минут, ничего лучшего не родил. Года четыре назад, зайдя на pelevin.ru, я попал на какой-либо форум впервые в сетевой части своей жизни. Однако, прочитав чье-то приветствие («Metbrother, здаорв!»), я испугался и быстро слинял. «22» – магическое число, его свойства открыл мне мой родной брат. Теперь я пишу его, даже чтобы отмечать текущую строчку электронных рукописей, в том числе и этого произведения – о моих суевериях смотри соответствующую главу. Сначала я хотел оставить такой комментарий на упомянутое выше видео: «Виктор Сорокин и Владимир Пелевин?», но желание написать что-нибудь исчезло, едва я досмотрел материал до конца. Как и «Роман» Сорокина, рецензию господина N можно разбить на две не связанные между собою части (точнее, это рецензент полагает, что роман можно так рассматривать, я же считаю это попросту непозволительным). В первой господин N в меру своего более или менее куцего интеллекта расхваливает концептуалиста за такой «несорокинский» роман. Поет дифирамбы царству реализма, наследующему лучшим традициям классической русской литературы (и правда наличествующему при поверхностном взгляде на произведение) на страницах романа до, вроде, четыреста тридцать шестой – не в таких терминах, но суть та же. Во второй части «рецензии» парень переходит от слов к действиям, подражая этим жизненному пути Лимонова – злобно рвет книгу: напрочь ломая стройную концепцию «Виктора» (не думаю, что я способен оценить ее во всей ее глубине, но ключ к пониманию ее части мне дает знание ветхозаветного стиля), выдирает страницы с материалом для нездоровых, на его взгляд, людей, и обязуется презентовать вырванное любому желающему, приглашая писать к нему в «личку». Господин N гордо смотрит с экрана, думая, что служит искусству. В действительности же такой подход является обывательским и вместе с тем подлинно некрофильским – в отличие от содержания книги. Смерть, потрошение трупов у Сорокина – это чистой воды игра, постмодерн. Господин N издевается над трупами деревьев, срывая и выбрасывая спелые плоды живой мысли. Думая повы*бываться и заодно опровергнуть «ненормальную» часть книги Сорокина, господин N сам является ее лучшей иллюстрацией, точнее – не самой ее, но лишь ее самоограниченной погребением во сне разума и, думаю, алкоголя трактовки. Может, нет – даже должен возникнуть вопрос: с чего это я пишу о столь незначительных людях? Прежде всего, такие лица характерны для нашей с вами замечательной эпохи. Не считая прямого отношения к заявленной в названии главы тематике, заранее не известно, что и когда окажется более значимым, а что менее, тем более – для кого . Плюс к этому, на подобных примерах хорошо видна зашоренность мозгов – неспособность, наверное, большинства бегущих по кругу карусели жизни адекватно воспринимать что-либо новое: люди матереют в своем мировосприятии и ограничивают искусственными рамками имманентно бесконечные внутренние Вселенные; агрессивное в непримиримости отстаивание собственных эстетических, вообще – каких угодно позиций ставит жирную точку на пути духовного развития. Только демократия постмодерна способна как минимум вызвать сомнение в непогрешимости собственного мнения, и именно поэтому чувствующие собственную уязвимость люди являются столь активными его противниками. К их глубокому сожалению, постмодернизм так же неуязвим, как и неисчерпаем. Эта глава посвящена творчеству современных лидеров отечественного постмодернизма – Виктору Олеговичу Пелевину и Владимиру Георгиевичу Сорокину. Даже не самому творчеству, а его месту в моей жизни.

Я буду чередовать своих кумиров для придания постмодерн-антуража.

О Сорокине уже кое-что было сказано, теперь очередь нашего замечательного буддиста, каратиста и просто красавца.

Не знаю, вошел бы в мою жизнь Виктор Олегович столь плотно, занял бы в душе место где-то рядом с Оззи Осборном или «Manowar», оказал бы столь сильное влияние на мои личность и творчество, если бы не вузовская программа.

Учащимся со мной на пятом курсе было необходимо прочитать «Чапаева и пустоту». Своего текста «Пустоты» у меня и тогда не было, и теперь нет. Все остальные в бумажном виде, кажется, имеются, кроме разве какого-нибудь «Гадание на рунах или рунический оракул Ральфа Блума», но его, я полагаю, нет почти ни у кого, а бумажная литература всё равно постепенно становится таким же архаизмом, как руны. Тут снова нельзя не вспомнить Дмитрия Кравчука – ведь я, как и он, противник использования «трупов деревьев» для печати – в том числе из-за этого вы, скорее всего, читаете всё это с экрана монитора, а вовсе не только из-за того, что мое графо никому на х*й не нужно… «Скорее всего», потому что – черт его знает: может, какое-то завалящее издательство со временем проявит желание опубликовать эти строки. Но это дело гипотетического далекого будущего, а вот про Дмитрия, раз он снова на язык попал, я поведаю то, что знаю, уже в следующей главе.

Когда мой сокурсник Владимир Ядута, тоже знаковый для моей жизни персонаж, дал мне прочесть уже оцененного им «Чапаева», он сказал: