Ольга Винтер - Вдохновенно. Сборник стихов и прозы

«Мнемозина» находилась в огромном стеклянном здании в самом конце проспекта. В его холодной, блестящей фигуре застыла самоуверенность. Евгения поднялась по лестнице мимо огненной птицы, простирающейся на щите справа от входа, и вошла внутрь.

Ее уже ждали. Улыбающаяся девушка проводила Евгению к лифту, который стремительно поднял ее на двенадцатый этаж. Доктор Лесина приветливо пригласила Евгению в кабинет, усадила в белое кожаное кресло и села напротив. Из-за ее спины выглядывала фотография, где доктор была изображена с улыбчивой девочкой лет десяти, вероятно, дочерью.

– Прежде, чем мы приступим к операции, – начала Инна Николаевна, – я бы хотела обсудить с вами один очень важный момент.

Она выглядела несколько смущенной и с осторожностью подбирала слова.

– Конечно, – Евгения насторожилась. – Я вас слушаю.

Доктор встала и прошлась по кабинету из угла в угол.

– Мы исследовали ваши воспоминания и пришли к выводу, что придется удалить почти все, что связано с вашей мамой…

Инна Николаевна пристально посмотрела на Евгению, ожидая ее реакции. Сквозь белый халат просвечивало черное короткое платье. Волосы собраны в безупречно гладкий пучок, из которого не посмел бы выбиться ни один волос. Знала ли она сама, что такое творчество и вдохновение?

– Я понимаю, что это непростое решение. Я сама мать и не хочу на вас давить. Если вам нужно время, чтобы все обдумать, то не буду вас торопить.

Лесина вышла, тихонько прикрыв за собой дверь. Евгения опустила взгляд и вспомнила маму. Она редко видела от нее что-либо, кроме упреков и нотаций, но в трудные минуты всегда думала в первую очередь о ней. Маленькая, худенькая, подвижная, мама с утра до ночи пропадала на работе, оправдывая это тем, что старается ради детей. У нее на все был готов ответ, обо всем свое суждение. Художники, по ее мнению, все как один бездельники и прожигатели жизни. Только тяжелым трудом можно честно зарабатывать деньги.

Но как бы то ни было, но другой мамы у Евгении нет. Она попыталась представить, что это значит – забыть все, что связано с мамой. Неужели она даже имени ее не сможет вспомнить. Стало страшно и одиноко. В груди поселился холод.

В эту секунду взгляд упал на браслет в виде перьев из металла, причудливо обвивающихся вокруг запястья. Евгения купила его в тот день, когда твердо решила, что станет художнице не смотря ни на что. Он напоминал об этой цели. Она вспомнила, как замирала у холста в своей светлой комнате у распахнутого окна, вдыхала запах сирени и пересиливая себя делала первые мазки. Она чувствовала, что не может свободно рисовать. Нечто большое и тяжелое стояло на пути творческого потока и не позволяло ему свободно излиться. Те неловкие этюды, что писала Евгения, были лишь жалким, скудным ручейком, который сочился сквозь эту преграду.

Вернулась Инна Николаевна. Ее каблуки простучали по кабинету и замерли возле кресла.

– Я… согласна, – Евгения услышала свой голос словно со стороны. Пальцы сжимали ткань юбки.

Стоило этим словам вылететь наружу, и Евгения успокоилась. Все решено. Свежий весенний ветер нес ее в новую жизнь, и она не могла позволить себе о чем-то жалеть.

Инна Николаевна пригласила Евгению в светлую палату для подготовки к процедуре. На кушетке лежала белая одежда. Переодеваясь, Евгения думала о тех возможностях, что откроются перед ней в будущем. Мысли о маме пробивались, как слабый отблеск сквозь туман, но Евгения прогоняла их прочь.

Медсестра пригласила Евгению в операционную. Помещение оказалось круглым и это почему-то радовало. От многочисленных лампочек было очень светло. Медсестра помогла Евгении лечь в кресло, зафиксировала на руках и ногах датчики, а над головой разместила камеру, напоминающую шлем. Евгения слышала, как в помещение вошла Инна Николаевна и стала руководить операцией. Послышался гул, затем внутри шлема вспыхнул яркий свет и все исчезло. Сквозь темноту и проблески сознания Евгения видела картинки из детства, но они становились все более расплывчатыми. Потом она услышала незнакомый голос, который звал ее: «Женя! Женечка! Проснись!»

Первое, что она увидела сквозь смутную пелену, закрывавшую сознание, были цветы на подоконнике. Это были азалии. Точно такие же, как в их с сестрой комнате много лет назад. Вскоре сознание полностью вернулось, и она прислушалась к своим ощущениям. Кажется, ничего не изменилось. Никакого дискомфорта. Никакой боли или чувства потери.

Спустя всего лишь пять часов Евгения шла по той же улице. Она пристально вглядывалась в обстановку, стараясь уловить изменения, но все было как прежде. Доктор уверила, что изменения невозможно отследить логически. Это смущало и повергало в сомнения.

Вернувшись домой, Евгения первым делом подошла к мольберту. Молочно-белый холст манил, хотелось прикоснуться к его шершавой поверхности. Евгения выдавила краски на палитру, обмакнула кисть и провела по холсту. Блестящий, объемный мазок остался на белом пространстве. Он завораживал. Евгения провела кистью еще и еще раз и уже не могла остановиться.

Она нарисовала цветы. Те самые, что увидела на окне в палате. Евгения отошла на несколько шагов и залюбовалась. Это было чувство удовлетворения, радости творчества. Она была довольна своей работой, и это было самым главным доказательством того, что операция прошла успешно.

Вечером зашла сестра. Лена была на пять лет младше Евгении и несмотря на постоянные размолвки с мамой, была ее любимицей. Но теперь это потеряло значение. Все, что осталось в памяти, было связано с их детскими проказами, шалостями, маленькими детскими радостями. Если и была какая-то ревность, то она испарилась, словно лужа в жаркий день.

Женя разбирала свои картины и рассказывала про операцию.

– Ты что сделала? – вскрикнула Лена, когда услышала новость. – Как ты могла это сделать? Она ведь наша мама! Твоя мама!

Женя отметила про себя, что при слове «мама» ничего не почувствовала.

– Она и осталась моей мамой. Просто изменились мои воспоминания, а значит, и отношение.

Ленка сидела на диване надувшись и поглядывала на сестру исподлобья. Наконец, не выдержала и спросила:

– Неужели ты не могла сама забыть то, что тебя так смущало? Зачем прибегать к таким методам? – помолчала снова. -Ты совсем ничего не помнишь?

Женя задумалась с картиной в руках.

– Отчего же. Есть какое-то смутное ощущение тепла, ласковых прикосновений, безопасности… И еще помню как мы наряжались в старые мамины платья, а она нас фотографировала.

– Ты знаешь, – продолжала она, – я теперь совершенно по-другому смотрю на свои картины. Они не кажутся мне такими ужасными. Посмотри. Этот кот всегда вызывал у меня раздражение, никак не могла понять, что мне в нем не нравится. Теперь же я вижу, что он хорош.