Валерий Яковлев - Покаянное письмо зека

© Валерий Яковлев, 2020

ISBN 978-5-4498-3977-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Валерий Яковлев

(проект повести)

ПОКАЯННОЕ ПИСЬМО ЗЕКА

История одного раскаяния

Иные дни начинаются лирически, безмятежно. Ничто не предвещает беды, жгучей проблемы, и человек всеми фибрами души ощущает счастье бытия. Чрезвычайно жадная личность может в таком состоянии подарить кому-нибудь «ржавый» пряник. Палач пускает слезу и гуще мажет веревку мылом – чтобы не мучить жертву. У людей резко падает процент присутствия сволочизма в крови. Они становятся менее склонными к конфликтам, готовы всех прощать, любить и гладить по головке. В похожем полублаженном состоянии пребывал начальник детской воспитательной колонии полковник Александр Ивановича Седов, когда весенним благоухающим утром стоял у раскрытого окна кабинета и созерцал виды зоны.

Как писаная картина, выглядела территория окаянная. Асфальт был «вылизан», массивные бетонные вазы покрашены, свежая побелка кирпичных казарм слепила глаза на солнце. Где не было асфальта – зеленела трава; в гуще цветущих яблонь, словно в райском саду, пели птицы.

У входа в зону красовался громадный стенд. На нем аршинными буквами было выведено: «Воспитанник, помни: здесь начинается твой путь на свободу». Конструкция имела интересную особенность: художник сделал надпись с обеих сторон. Ее могли видеть и прибывающие в колонию и убывающие из нее.

Полковник набрал полную грудь воздуха и мечтательно закрыл глаза: «Еще бы штук пятнадцать – двадцать рябин посадить, – думал он, – да калины красной, – любая инспекция будет рыдать от восторга».

Лицо полковника излучало свет. Он напоминал монаха, постигшего заповеди блаженства из Нагорной проповеди Спасителя. Определенно, день в колонии обещал стать особенным. Готовился большой выпуск УДО – условно—досрочно освобождающихся. По обыкновению, УДО обставлялось торжественно. Тех, кто выходил на свободу, выстраивали в одну шеренгу перед громадными воротами колонии. Оркестр играл бравурный марш. Ввиду особого случая Александр Иванович надевал парадный китель, чистил до солнечного блеска ботинки. Он весь преображался и становился торжественным и многозначительным, как маршал Жуков на подписании Акта о безоговорочной капитуляции. В кульминационный момент Александр Иванович лично отдавал команду: «На свободу ша-гом марш!» Дежурный помощник начальника колонии – ДПНК – делал взмах рукой, где-то на вахте нажимали кнопку привода огромных линейных ворот, и, вздрогнув, они начинали медленно отодвигаться. По мере открывания ворот на противоположной стороне освобождающиеся видели приехавших их встречать близких. В эти последние минуты пребывания на зоне ребятишкам казалось, что ворота отодвигаются целую вечность. Не в силах сдержаться, они галопом неслись прочь из колонии в образовавшийся проем и оказывались в объятиях родственников и друзей.

Полковник очень любил УДО и поэтому в ожидании церемонии находился в прекрасном расположении духа. В такие минуты он нередко припоминал мелодию «Русского танца» из «Лебединого озера» Чайковского. Замысловатая, затейливая мелодия была несколько сложна для насвистывания, потому Александр Иванович прокручивал ее в голове, постукивая в такт мелодии пальчиками по подоконнику. Иногда, точно зная, что никто его беспокоить не будет, он даже выделывал в кабинете под любимую мелодию танцевальные па. Небольшая тучноватая фигурка полковника, сама собой перемещавшаяся по ковру просторного кабинета, выглядела весьма забавно.

Ближе к полудню, Александр Иванович привычно выкурил свой любимый «Opal», аккуратно потушил сигарету о пепельницу, хлебнул чаю. Он уже собирался накинуть парадный китель и направиться в актовый зал Дворца культуры – ДК, где заседал областной суд, как вдруг заметил стремительно несущуюся в сторону его окна фигуру начальника оперчасти майора Владислава Шурукова.

Владислав Николаевич бежал, высоко закидывая вверх худые коленки. Его чудные яловые офицерские сапоги сверкали на солнце, из-за чего возникала аналогия с копытцами оленя. Долговязый и чрезмерно худой, похожий на сушеную воблу опер молниеносно взлетел по лестнице административного здания и со скоростью вещи, которую швырнули, очутился в кабинете хозяина.

Невидимая внутренняя струна от копчика до языка и неба натянулась внутри Александра Ивановича. Он почуял неладное. Таким начальника оперчасти полковник еще не видел. Майор напоминал пса, отмотавшего семь верст в округе.

«Интересно, какая Горгона поцеловала его в задницу?» – думал Александр Иванович. – Влетел аки пуля».

– Только не говорите мне, – сказал он, – Владислав Николаевич, что у Венеры Милосской выросли руки и она играет на балалайке. Что случилось? Что вы расскакались как сайгак?

Начальник колонии бывал вспыльчив, говорил колкости, часто сыпал нетипичными метафорами. Но все знали, что это форма, внешняя оболочка полковника – его реакция на нервную ситуацию. Выговорившись, он обычно успокаивался, все обдумывал и решение принимал взвешенное. Привычки рубить сплеча, сворачивать головы подчиненным и заключенным за ним не замечали.

Шуруков нагнал в легкие достаточное количество воздуха и, будто паля короткими пулеметными очередями, заговорил нервной скороговоркой:

– Свинью нам подбросили, Александр Иванович. Большую, жирную свинью… Я бы даже сказал свиноматку.

Начальник колонии в нетерпении сверкнул глазами, посмотрел на опера так, как, по обыкновению, сверлили взглядом врагов революции комиссары в кожаных тужурках, прежде чем поставить их к стенке и отправить к праотцам.

Шуруков вытянулся в струну, в три погибели выпучил маленькие глазки и выпалил:

– Большаков Ваня отказался от условно—досрочного освобождения…

– Как отказался? – изумился Седов.

– Так и отказался, – договорил опер, – прямо на заседании суда.

Если бы сейчас в окно кабинета полковника влетела стрела, выпущенная воинствующими ацтеками, и вонзилась прямо в глаз висевшего на стене портрета Феликса Эдмундовича Дзержинского, в реалистичность такого сценария Александр Иванович поверил бы скорее, чем в то, что воспитанник Ваня Большаков отказался от условно—досрочного освобождения.

Но начальник оперчасти не мог сочинять сказки. В его специфическом мозгу фантазии почти не обитали, а пульсировали сугубо утилитарные соображения типа «выявить—раскрыть—наказать». Впрочем, служакой он был проверенным. Звезд с неба не хватал, но дело свое знал, как хорошая собака ищейка. На фоне страстного Александра Ивановича человеком он выглядел суховатым, лишенным большого воображения, но в части выполнения своих обязанностей опять же сказать о нем чего—нибудь особенно худого было нельзя. От Владислава Николаевича веяло неким унылым постоянством, но в его деле, связанном с постоянной рутиной, скорее это было достоинством, чем недостатком.