Александр Горохов - 21 км от…

Ирочка, просунув голову в спальню, увидела кровать и в ней мужа, залитого кровью.

От ужаса супруга заверезжала трудно повторяемым, но страшным в звучании тембром. Визг длился минут десять. К этому времени соседи успели проснуться, выскочить на лестничную площадку и, увидев незапертую дверь Ирочкиной квартиры, в порыве отчаянной храбрости, возникшей, наверное, под воздействием визга, ворваться в квартиру и вбежать в спальню.

Посредине спальни, размахивая ножом, визжала Ирочка, а в кровати лежал вовсе не Ирочкин муж, а чужой мужик с перерезанным горлом, залитый кровью.

Бдительные соседи заломили руки, выхватили нож, связали Ирочку, выволокли ее на кухню, закрыли, чтобы не затоптать следы, дверь в спальню и вызвали милицию.

Ирочка перешла с визга на рыдание, а затем на членораздельную речь, чередующуюся с всхлипываниями.

Ее монолог сводился к одной многократно повторенной фразе и звучал примерно так:

– Это не я его зарезала, я его не убивала, он был такой, он сам зарезался!

Милиция прибыла на редкость быстро.

На вопрос «в чем дело?» соседи рассказали про убийство, задержание и сообщение в милицию. Милиционеры, молодые ребята-практиканты, мельком заглянули в спальню, увидели окровавленное тело на кровати, сказали «понятно» и сообщили по постоянно шипящей рации об убийстве на бытовой почве, задержании подозреваемой и необходимости приезда бригады следователей.

Получив команду ждать, они закрыли дверь в спальню, прошли на кухню, переписав соседей, отпустили их в свои квартиры досыпать, а сами, на двух табуретах, остались ждать более опытных соратников по борьбе с криминалом. Ирочка, всхлипывая и повторяя, что она ни в чем не виновата и никого не убивала, сидела на третьем табурете. Ее голос убаюкивал стражей порядка.

В это время Коля, переполненный продуктами переработки выпитого, проснулся. Обматерил пролитый томатный сок, вымазанные простыни, все остальное, что попалось на глаза, и отправился в туалет.

Ирочка вторично заверезжала. Милиционеры проснулись. Соседи выскочили из квартир.

Коля сопротивлялся, как мог, но одолеть молодых и вдобавок трезвых милиционеров не сумел. Его скрутили и приступили к допросу.

Коля выбрал гениальную тактику защиты. Он утверждал, что был пьян, ничего не помнит и не знает. На вопрос первого милиционера, за что он убил Ирочкиного мужа, ответил, что никого не убивал.

А на вопрос второго, кто же тогда убил, показал не моргнув глазом на Ирочку.

Прибывшая в это время оперативная группа труп не обнаружила. Обескураженные милиционеры заявили, что в то время, пока они проводили первичное дознание, Ирочка, их отвлекла, а ее сообщник перепрятал труп с целью его сокрытия, но они, бдительные слуги закона, сумели его задержать.

– Чего? – опроверг их Коля. Но его голос услышан не был.

Убедившись в отсутствии трупа, профессионалы впали в особый раж. Они начали проводить следственные действия с особым пристрастием, а именно: обыскали все закоулки квартиры и балкон.

В процессе обыска была найдена бутылка водки, породившая в мозгу Ирочки и Коли одну и ту же мысль, не принятую говорить о покойниках: «Заныкал, сволочь!!!»

Кроме того, было найдено двести рублей, старых, ныне не действующих, запрятанных Ирочкой давно от мужа и потом забытых, и её же золотое кольцо, года два назад подаренное Ирочкиным мужем любовницам, но, как теперь оказалось, утерянное самой Ирочкой. Муж за кольцо был презираем и бит. Тогда же у Ирочки впервые возникла мысль перерезать ему горло.

Труп обнаружить не удалось.

Коле в коридоре долбанули под дых и шепотом спросили:

– Куда, гад, дел труп?

Коля заорал, не столько от боли, сколько для того, чтобы все слышали, как милиция пытает невинных граждан. От него отвязались, но надели наручники и поставили с широко расставленными ногами, лбом уперев в стену комнаты.

В это время в квартиру вошел эксперт-криминалист, замешкавшийся с приездом на место преступления по причине небольшого перекуса.

– Ну, – спросил он людей в погонах, – улики все затоптали или, по недоразумению, что-то осталось?

– Ничего не трогали, только сделали обыск.

– Ну-ну, ― обреченно вздохнул он.

– Мы место преступления не трогали, – оправдался старший.

– А где место-то?

– Кровать. Вся в крови. К ней не приближались.

– Ну-ну, – примирительно ответил словоохотливый криминалист и подошел к грязной и скомканной постели.

Сначала его лицо выражало внимание, потом процесс осмысления, затем недоумения и, наконец, презрения к коллегам.

– Идиоты, это томатный сок. Пожрать толком не дали.

Эксперт сам приступил к допросу, в процессе которого выяснил, где теперь может находиться Ирочкин муж.

Коля вспомнил номер телефона Витюли, тому позвонили, и после пятиминутного гудения трубка голосом хозяина ответила.

Эксперт представился, попросил разбудить Ирочкиного мужа и, когда тот взял трубку, велел срочно вернуться домой, пригрозив в случае задержки арестом. Законопослушный муж через мгновение был дома.

Убедившись, что все живы, убитых, зарезанных, покалеченных нет, милиция составила протокол и уехала. Соседи тоже разошлись. Ирочка осталась на кухне одна. Муж, не до конца понявший, что произошло, походил по комнате, поворчал и тоже пришел на кухню.

Ирочка посмотрела на него и зарыдала. Она плакала сначала просто потому, что началась истерика, потом из-за того, что хотела зарезать своего дурака, да не сумела. Потом плакала потому, что любила его, любила, несмотря на вечное безденежье. Плакала из-за неудавшейся жизни, из-за того, что осенние сапоги прохудились, а купить новые нету денег. Плакала из-за того, что надо помогать дочке, только начинавшей самостоятельную жизнь, но нечем. Муж обнял ее, начал успокаивать, гладить по голове и говорить, что все пройдет, образуется, что будет хорошо.

А Ирочка сидела и заливалась слезами, уткнувшись в его мягкий живот, в майку, высунувшуюся из-под байковой рубашки с оторванной пуговицей, и плакала от счастья, что не зарезала его, такого родного и любимого.

Этажом выше пьяные интеллигенты «зарывали в землю виноградную косточку». Энтузиазм и громкоголосость песнопения были сравнимы с объемом выпитого.

Лыкин ворочался, материл любителей Окуджавы. Вспоминал, как сам вчера поддавал, потом не похмелился, весь день болела башка, и только вечером вмазал с полбутылки какого-то кальвадоса. Потом все-таки забылся.

Во сне Лыкин сеял изюм. Как Лев Толстой. С лукошком наперевес, босиком ступая во вспаханную черную землю и разбрасывая изюм широким жестом сеятеля разумного доброго и вечного. Одну горсть Лыкин бросал в землю, другую, побольше, запихивал в рот.