Игорь Кулькин - Лабиринты угроз

– Дело в том, что я собираюсь твоему Апанасову нанести так называемый дружеский визит, поплотнее с ним сойтись, напомнить ему кой о чем. Он ведь было притух, после поста-то, а сейчас опять расцвел. Он хоть и мелюзга, сошка, а все равно, я и таким не побрезгаю. Всякий сгодится в нашем ремесле, а оно у нас аховое, неспокойное, тут тоже надо понимать. Вот сидишь снулый, как будто из тебя душу вынули, а радоваться должен! Ты был червь, а теперь человек, теперь государству служишь, а не чужому разуму, ты теперь не нищий, а богач! И не думай там, как освободиться, я же насквозь вижу мыслишки твои короткие, так и норовишь что-нибудь отмочить, лишь бы от меня избавиться. Нет, брат, я тебя за холку крепко держу, намертво, тут уж все. Был у меня один такой ферт, в Словакии дело было, атташе в посольстве, так поймал я его на самой малости, на адюльтерчике, спутался он там с одной сановной дамой, ее мужа половина Братиславы боялась. Так вот я про них узнал, на крючок его и поддел. Крепко так зацепил. Встречались мы с ним, помню, в пивной «Ганс и Франц», немецкая. И он тоже на меня так умоляюще смотрел. А у меня правда твердая, сила ломовая, хоть и жалко его бывало порой. Все мне выкладывал, мужа-то боится, а меня еще пуще. Как-то я умел страх напускать на этих, знаешь, нетвердых, которые вроде как и идейные, а вроде как и сомневаются. Потом он скверно кончил, парень этот, узнали про него, что мне докладывал, не одобрили. Но то уж другая история, скучная…

Живолуп переменил позу, уселся, закинув нога на ногу. В воздухе реял мелкий, едва означавшийся дождик.

– Но самое замечательное в Венгрии было, тоже раскрутил там из посольских, женщина была видная, не один я к ней подкатывал, да всех остальных отшила на раз. А я как только ни стелился! И письма романтические, и подарки знатные, и то, и это… Весь вывернулся, пока встречи добился. А встреча – это самое главное и есть! Пришла она тогда, помню, к фонтану, строгая вся, расфуфыренная, на танке не подъедешь. Из тех, знаешь, коммунисток, которые за идею все забывали, даже то, что женщины. Но в каждой из них это сидело, бабское, надо было только уметь поддеть, и вот идем мы с ней по набережной, я комплиментами сыплю, амуры раздаю, чувствую, поколебалась моя «твердыня», улыбнулась мельком, на лад дело идет! На другой день в кафе сходили, а там и кино… растаяла она, вся как есть растаяла. Я уж ей господин, что не по-моему – так она в ногах валяется, лишь бы я ее приголубил, вот как я дело повел! Сникла она, конечно, как узнала, что придется мне сведения нести, да что ж поделать, я с ней твердо, а по начальству у меня слава идет добрая – скоро меня и перевели, с повышением в чине, на родину. Вот так-то, какие дела творил, а тут вы со своими соплями, факелы бросаете, племя мелкое. Да что делать, вожусь! Апанасов твой мне сапоги лизать будет, как моська, вот завтра к нему и приду, и скажу, что теперь я его хозяин, что его с потрохами купил и теперь продам кому вздумается. Думаешь, не выйдет? Еще как! И не таких ломали, ты, главное, теперь не суйся, пересиди дома, недельку. Ни к чему тебе на глазах у него вялиться, сейчас момент схлынет, тогда уж давай. И помни, я за тебя в ответе, ничего не бойся, хвост пистолетом!

Расставшись с Живолупом, Цыплухин брел домой по мрачным улицам, и уже в квартире, заварив горячего чая, он снова и снова осмысливал этот разговор, вспоминая его колкие минуты, когда так явственно чувствовалось собственное предательство. Ведь он предатель, предатель! Да, к Апанасову он точно не чувствовал доброго расположения. Он по-прежнему преклонялся перед его молниеносным умом, перед умением свести к пустой шутке даже самый жизнеопасный кофликт, перед солидностью его мыслей, строгой благородностью целей. Но уважал ли он его искренне, видел ли в нем искреннего друга? Между ними, как бродячий призрак, каждый раз являлась Софья. И хотя не говорили о ней ни слова, хотя Цыплухин делал вид, что удачно обо всем забыл, что-то деликатно-мерзкое виделось ему теперь во всех повадках Апанасова. Раздражала его манера сидеть на диване, выпялив живот и свесив на бок рыжую голову – чем-то он напоминал орангутанга в этом положении, уснувшего на комфортном дереве, и цоканье языком при виде блондинки на улице, и его фантазии, которыми осыпал худосочных студенток, забредших под его революционную лампу. Цыплухин уже не мог терпеть и саму эту квартиру, с жаркими диванами, которые под сумерки сплошь наполнялись гостями, и умные мысли вперемешку с бодрящим алкоголем, и веселый азарт, словно толкающий в спину. Эти полночные обсуждения касались чего угодно – философии, психологии, истории, но всегда выходили на политику, словно на столбовую дорогу. Обсуждались здесь и современные вихри, шансы президента удержать покренившуюся власть, и остервенение полицаев, разогнавших свободных людей, собравшихся на мирной площади, и другие, еще не видимые ясно, грядущие шествия, перекрывающие дороги своими многомиллионными телами, до основания сотрясающие российский дом.

И хотя Цыплухин помнил свой первый восторг, когда входил, трепеща, в это священное жилище, и понимал ту радость неофитов, тот интеллектуальный голод, с которым кидались вновь прибывшие на эти сладкие разговоры, сам уже вовсе восторга не чувствовал. И хотя все внешне казалось по-прежнему, Георгий отдалялся от них с каждой такой вечеринкой, когда Апанасов, царя над миром, вскакивал на журнальный столик и бросал в распахнутые настежь окна, в сухую ночь волнительные лозунги, щекочущие душу огненным азартом. И все кричали, подожженные этим неугасимым фитилем, и только Георгий незаметно уходил по стеночке в коридор и долго брел по пустынным улицам домой. Его ни разу не хватились, и только однажды Апанасов попенял ему – мол, кажется, вчера ты ушел раньше.

Он приходил домой посреди пустой ночи, не торопясь раздеваться. Сидел в кресле, думал, что стоит все-таки поговорить с Софьей. Однако в квартире за стенкой царила удручающая тишина. Она то ли съехала, то ли отдыхала на море, то ли нашла мужа. Все эти варианты, как цветные картинки, плыли перед Цыплухиным, когда он сидел за компьютером и писал очередной твит, чутко вслушиваясь, не хлопнет ли дверь, не щелкнет ли замок по соседству, но все было тихо. Злился на себя, что не может просто выйти на лестничную клетку и позвонить ей, а пересилить робость не мог категорически, еще со школьных времен. А потом приходила Аня, задержавшаяся на вечеринке, но вечер вдвоем был не лучше одиночества. Она начинала вспоминать Апанасова, говорила, что это был единственный мужчина, который понял ее чувствительную суть. Без алкоголя разговор не клеился, а захмелев, Цыплухин смелее мыслил, собирался отправиться с Апанасовым на дуэль или по крайней мере набить ему морду, мстя за изгаженную мечту. Но единственное, что вышло из его воинственных помыслов, крикнул однажды Ане, когда она опять восхитилась чем-то в Апанасове: