Александр Стрекалов - Немеркнущая звезда. Часть третья

Второй неприятный момент касался уже непосредственно самой его новой работы. Ибо там его довольно быстро посетило открытие грустное, плохо-переносимое, что любая торговля – бизнес по-новому, по-американски, – это есть откровенное жульничество, подлость и грязь. И работают там особой породы люди – сугубые циники-материалисты, рвачи, которых кроме денег и развлечений не интересует ничто. И в первую очередь – что у человека внутри сокрыто: в душе его, в сердце и мыслях. Девиз их в целом убогой и ущербной жизни достаточно примитивен и прост: “рубить капусту” или бабло любой ценой, пусть даже и криминальной, и потом покупать удовольствий согласно толщены кошелька, безпрестанно баловать, холить и тешить себя сытостью и достатком, жить исключительно ради похоти, ради инстинктов, ради комфорта тела – и плевать на всё и на всех, кто не такой как они, “ниже” их и беднее. Объект их внимания – исключительно внешний материальный мир во всей своей разновидности и расцветке. Пассионарностью в их среде, повышенным интеллектом или духовностью даже и отдалённо не пахнет… Больше скажем. Люди-пассионарии , руководствующиеся идеальными ценностями и высшими духовными ориентирами, тратящие свою энергию “не туда”, в направлении, обратном вектору инстинкта , – эти люди являются их кровными ненавистниками и врагами, которых они “не видят в упор” и глубоко, всем естеством презирают…

Прирождённому идеалисту Стеблову всё это было сильно не по нутру – такое радикальное несовпадение ожидаемого с действительностью, с тем, что он увидел и понял в итоге, что взамен получил. Он ведь так круто с прошлым порвал после разгрома ГКЧП и бросился в новую жизнь не для того, конечно же, чтобы душу свою продать, или же, в лучшем случае, продолжать марать её дальше. А, наоборот, чтобы спасти её от прежней советской интеллигентской проказы – тунеядства, безверия, праздности. Он делом мечтал заняться – серьёзным, настоящим, большим, которое бы всецело захватило его опять, себя самого уважать и ценить вновь заставило. Как он уважал и ценил себя прежде, когда в Университете учился, диссертацию там писал, к вершинам Духа тянулся.

А тут вдруг выяснилось довольно быстро, что демократическая проказа оказалась ещё сильней: она разлагала и уничтожала его куда больше и куда стремительнее. С утра и до вечера у него был только бизнес один на уме: приход и расход, понимай, дебет-кредит, товар неучтённый, левый, гешефт, – а на всё остальное ни времени и ни сил уже и не оставалось.

Смешно сказать, но за время работы в торговле, начиная с осени 91-го года, он пропустил фактически всё, что творилось в родной стране: не читал ни книг, ни газет, не смотрел совсем телевизор. Только шуршащие деньги домой мешками таскал и считал, и потом валялся без чувств, восстанавливался от торговли. Стоять целый день на ногах, как выяснилось, да ещё и на сквозняке и холоде, был крайне утомительный физический труд, убивавший в нём всё человеческое, всё живое. Он тупел и серел на глазах, будто бы в тёмной одиночной камере запертый деградировал… И конца и края не просматривалось впереди этому ежедневному самоуничтожению и деградации – вот что главное-то! что было ужасно и пугало больше всего, заставляло ночами не спать и про скривившуюся судьбу свою думать и думать. И те мысли ночные его, ночные бдения, получались безрадостными и тяжёлыми.

Он-то, наивный, в торговлю надолго пришёл, и пришёл побеждать: у него не было за душой запасного места работы… А теперь выходило, что напрасно пришёл, напрасно послушался соседа-баламута Кольку. Ибо какое-то время побыть в этом торговом вареве, денег подзаработать, семью накормить – это ещё можно было бы как-то перенести, скрепя сердце, на это он был бы ещё согласен. Но связывать себя с грязной и чуждой торговлей навечно, как теперь выяснялось, дни, что осталось прожить, ей одной посвящать! – нет, для него уже ближе к весне подобная перспектива становилась просто невыносимой…

А тут ещё и московские праздные бабки стали его донимать своим ежедневным нытьём и проповедями над ухом. Подойдут, бывало, бездельницы, остановятся где-нибудь рядом и стоят минут десять, буравят его глазищами зло: наблюдают, заразы этакие, как он деньги шальные, немереные, по карманам рассовывает, – и при этом головою седой недобро так покачивают из стороны в сторону – от зависти, вероятно… А потом начинают одну и ту же песню дружно “мусолить-петь” у него под носом, нервы ему мотать, и без того натянутые.

«И не стыдно тебе, бугаю, – говорили они ему, подбоченясь, – целыми днями руки в брюки стоять возле Красной площади, честной народ объегоривать?! Да тебе пахать надо от зори до зори, как мы в своё время пахали – при Сталине-то! А ты, паразит гладкий и толстомордый, новым русским заделался, жуликом-аферистом на прежний лад! Под гайдаровскую воровскую дудку безсовестно пляшешь, честь и стыд потеряв. Стоишь на солнышке-то и баклуши бьёшь, всё нажитое нами богатство в распыл пускаешь! Кто работать-то будет, скажи, если такие быки, как ты, ни черта не делают, не производят?! Нам, что ли, прикажешь опять к станкам становиться, и вас, молодых дармоедов, кормить и поить начинать, обучать, обувать, одевать и вооружать как раньше! Чтобы немцы с французами в очередной раз вас, торгашей-сладострастников, голыми руками не взяли!»

«Бабки! Ядрёна мать! – не сказать хотелось в ответ, а прокричать Вадиму. – А ни пошли бы вы на х…р отсюда со своими нравоучениями! Без вас, старых ведьм, тошно! Я что ли виноват в том, что мои знания и мои мозги, мой диплом с диссертацией и на хрен теперь никому не нужны?! что довели советских учёных и инженеров до такого нелепого состояния?! Я шесть с лишним лет отработал в сверхсекретном НИИ – и сбежал оттуда. Потому сбежал, что сил уже не было никаких тамошний бардак терпеть и переносить, за здорово живёшь получать зарплату. Вы мне спасибо были б должны за это сказать – по-хорошему-то если, по-человечески, – что я вам на ваши скудные пенсии зарплату свою кандидатскую добровольно отдал, что вожусь теперь вот в этом торговом дерьме, всех москвичей пивом и жвачкой кормлю, снабжаю дорогим куревом. А вы, наоборот, меня грязью мажете и материте, не зная толком дела всего, не зная сути. Дуры тупорылые! наглые! Топайте давайте домой – и побыстрей, пока я ещё себя контролирую…»

Но ничего подобного, конечно же, он праздным бабкам не говорил – как мог терпел и держался. Но только ещё больше мрачнел и чернел после их ухода, за сигареты нервно хватался, за спички – и долго потом стоял и курил, глубоко задумавшийся, дым из себя выпускал густо как паровоз из трубы. Потому что чувствовал, разволновавшийся, высшую справедливость в их неоправданно-злых словах, в которой стыдился себе самому признаться…