Лиза Шмидт - За бездной бездна

Ночь была ветреная, холодная, шальная. Хотелось завернуться в одеяло, хотелось попить горячего, хотелось простого человеческого тепла. Зашла в соседнюю кофейню купить кофе. Залы были пусты, сонный бариста Павел, все руки в татуировках, как это у них модно, серьга в ухе, борода, как всегда, был со мною приветлив. С ним – тонкая девочка с выдуманным ненастоящим именем Каролина, в свитере-балахоне и огромных ботинках. Растрепанное каре, усталые глаза. От нее пахло сигаретами, она была чем-то расстроена, но не говорила. Не ее смена, но сидела здесь, читала книжку.

На выходе – группа плотных грубых ребят. Сначала говорили, потом затеяли драку. А среди них – в самом центре – мальчик. Совсем хрупкий юноша, растрепанный, тонкий, светловолосый. Будто ангел сошел с небес. Будто ангел.

Они били его тяжелыми ботинками. Пинали, он сплевывал кровь. Они удивились, когда перед ними появилась я. Злая, с зонтом-тростью, закричала, дунул ветер, зонт раскрылся с хлопком, они переглядывались, они переговаривались. Они плюнули на нас. Ушли своей дорогой.

Их могла напугать только я, я, мой ночной призрак в бледных одеждах.

Мое страшное лицо.

Моя пустота.

Земельная глубина. Могильный распад. Старость и боль.

Знание.

Они испугались не только меня, но и – в моих глазах – себя.

Они ушли.

А я осталась. Никак не могла справиться с зонтом на ветру. Он хлопал как огромная подбитая птица крылом. Мальчик лежал на асфальте недвижно, без сознания. Лицо разбито. Я пригладила его волосы, они были в крови. Моя ладонь в крови, я подумала: господи, как знакомо. Кровь залегла в линиях сердца, головы, жизни. Нащупала пульс. Тоненькие запястья. Целы ли? Вызвала скорую. Ждала. Из кофейни выбежал Павел – очень вовремя, да; здоровенный Павел многого боялся, как школьник, – поднял мальчика, словно пушинку, и отнес к себе. Помог правильно положить его, укрыл пледом. Каролина салфетками вытирала кровь с его лица. Хмурила черные брови, кусала губы. И мы ждали, бесконечно долго ждали.

Я слышала только, как камень, летящий в колодец, достиг дна.

Дно было полно звезд.

Я не разделяю ночи и дни. Они неотличимы. Особенно весной.

Разве что запахом. Ночь имеет свой особый запах. Асфальтная пыль, прибитая дождем, ветер с реки, молодая листва тополей. Открытые двери цветочных магазинов на проспекте. Запах пьянит. Мокрая земля, гниение и цветение.

Единственное время в году. Когда природа откровенно пахнет жизнью и смертью.

Я выхожу на улицу.

Я выхожу из зоны комфорта.

Я ломаю личное пространство разговорами с посторонними людьми.

Я брезгую прикосновениями незнакомцев, когда они случайно касаются моей руки, стреляя сигареты, когда кладут руку на плечо, рассказывая о себе, когда задевают случайно в узких проходах супермаркетов и в метро.

Я прихожу к незнакомым людям, чтобы выслушать их. Чтобы слушать их истории и записывать огрызком карандаша в тетрадях и блокнотах. Если вкратце описывать мою жизнь, то это: разговоры с неспящими, чертоги метро, чужие подъезды, чужие кухни, зыбкий уют, сквозняки, огоньки сигарет, коньки крыш, промокшие кеды, звездное небо после дождя, свист отбывающих ночных поездов и вскипающих чайников, шелест листвы мокрых деревьев в темных дворах. Я могу не спать по несколько суток кряду. Мне не удается уснуть, пока я не устану. Покрасневшие от бессонницы глаза, сутулость и худоба, в ночных супермаркетах меня принимают за торчка.

Иногда я пытаюсь спать в обычном режиме, но у меня не выходит. Снятся кошмары. День за днем. Раз от раза все страшнее. Они пугают совмещением простого и сложного, обыденного и страшного, реального и нереального. Я хочу, чтобы мне не снились сны. Я устаю от них.

Я хочу научиться забывать. Забывать боль, забывать любовь. Я хочу жить в настоящем, а потом забыть и о нем. Я хочу научиться забывать, я не умею.

Когда я оказываюсь в темноте, я погружаюсь в свои мысли. Они ведут меня по улицам, словно вереницы фонарей.

Свет фонаря – и я с вами.

Промежуток темноты – и я глубоко в себе, в ночи, в провале меж земных пластов.

Я – смутный силуэт, ночной прохожий. Вот на углу проспекта просил прикурить, опять забыл зажигалку, это какое-то наваждение. А мне говорили, уже говорили, что, в сущности, я выгляжу как педик. Если выглядишь как педик, надо знать, у кого можно просить прикурить, а у кого – нет.

В эту ночь я попросил прикурить не у тех, поэтому я лежал в весенней пыли, слышал басистые раскаты смеха, чувствовал удары тяжелыми подошвами ботинок. Удар, еще удар. В пах, в живот. От следующего я теряю сознание. И больше ничего не вижу.

Когда я очнулся, почувствовал соленый привкус во рту и боль по всему телу. Увидел яркий солнечный свет, какой бывает только утром, единственное, что заставляет жить дальше.

Солнечный свет, легкие пылинки в утреннем луче, голоса птиц за окном и запах весны из растворенной фрамуги.

И у кровати – маленькая старушка с ридикюлем на коленях. Волосы белые, как снег. Как лепестки яблоневых цветов.

– Ах, молодой человек, вы пришли в себя! Лежите, не смейте вставать, – и в сторону двери: – Сестра! Сестра, он очнулся! – она торопилась сообщить и как-то слишком скоро для пожилого человека исчезла за белыми дверями. Складка на спине ее пальто была заложена как крылья мотылька. Или, может быть, ангела…

Так я впервые увидел Марину.

Когда его выписали, весна взяла верх, установилась окончательно, высушила город, пустила острые кончики первоцветов на клумбах, выпустила в небо птиц.

Он встречает меня у дверей парадной. Он улыбается натянуто и скованно. Извиняется и просит разрешения закурить.

Идет медленно и смотрит в небо. Благодарит меня, который раз благодарит, бедный мальчик. Хочет чем-нибудь меня угостить.

Мы заходим в кофейню – странная парочка. Я легко могу сойти за его бабушку. Смена Павла – он машет нам из-за стойки, а потом сам подходит к нашему столу, чтобы узнать, как дела.

У Данила еще не зажила губа, и ему больно улыбаться.

Отек на правом запястье исчез. Левое аккуратно перевязано эластичным бинтом.

Ребра почти не болят.

Он сообщает нам об этом, пока мы пьем жуткий кофе, который Павел попытался сдобрить сливками, сиропами и корицей.

Мы говорим.

Пока во рту оседает горечь.

Пока горечь оседает где-то внутри.

Почему после выписки его никто не встретил? Почему он был один тогда? Почему он один сейчас? Почему никто не заходил к нему? Он всегда один, и это тревожит меня, потому что это я, я всегда должна быть одна. За мою старость, за мою молодость, за птичий щебет юности.

Мы говорили обо всем на свете так, будто знакомы всю жизнь. Он ни словом не обмолвился о себе. Мы говорили и смеялись, говорили и шутливо спорили. Как старые приятели. Как бабушка и внук. Но и я ни слова не говорила о себе. Хотя все пожилые люди падки на разговоры о прошлом: молодой собеседник словно ключ, открывающий старую конторку памяти. Сквозь пыль и паутину можно рассмотреть прошлое старика: черно-белые фотоснимки, соседская собака, солнечные зайчики, лодочное весло, улыбка.