Игорь Чечётин - Семь мелодий уходящей эпохи

Впрочем, мудрые люди давно заметили, что не только большая беда, но и среднего калибра неприятности не любят ходить в одиночку.

Вот и с авиамодельным кружком тоже получилось совсем не так, как мне это рисовало мое воображение. Авиамодельного кружка в лагере не оказалось, был кружок «Умелые руки», который помещался в фанерной избе за столовскими сортирами. Внутри избы висел едкий дым от множества выжигательных аппаратов, посредством которых горластая октябрятская мелкота уродовала разделочные доски для милых мам и бабушек. Мятый мужчина, источающий пары уксусного альдегида, раздраженно кинул мне на верстах невзрачную картонную коробку.

– Самолет я тебе не дам! Планёр будешь собирать.

– Я не хочу планер, я хочу самолет.

Меня взбесил и этот мятый и его термоядерный перегар, и то, что в слово «планер» он упорно засовывал букву Ё.

– Бери планёр и начинай пилить нелюры, – мужик явно путался в терминологии

– Нервюры, вы хотели сказать, – поправил я его осторожно.

– Нелюры, я сказал, ёшкин кот! – мужик разозлился. – Умничать в Москве во Дворце пионЭров будешь, понял?

В силу малого возраста и гуманитарного воспитания я не мог в ответ ударить мужика в пах сандалем, поэтому, специально сломав за пять минут все пять пилок от единственного казенного лобзика, я был с позором изгнан из рукодельной избы к обоюдному удовольствию сторон.

Дабы устойчивая грусть и всепроникающий холод одиночества не забрали меня в свой плен без остатка, решил я найти душевное отдохновение в окружающей меня природе, где всякое растение – и мелкое, и раскидистое – имеет строгий смысл бытия, угадав назначение которого, я смогу обрести союзника или даже друга, пусть безмолвного, но последовательного и предсказуемого. А когда совсем припрет – можно съесть большой мухомор или добрую жменю бузины и умереть незаметно. Буду я лежать в хохломском пионерском гробу посреди дружинной линейки в своих трениках с коленками, рвущимися к солнцу, и смотреть сквозь неплотные ресницы, как они все будут плакать и корить себя за то, что уморили меня, мальчика доброго и скромного, убили своим системным унынием и безрадостным серым бытом. Впрочем, это совсем на крайний случай…

Все мальчики нашего отряда размещались в одной большой палате, где с переменным успехом запах лосьона от комаров «Гвоздика» сражался с ароматом прокисших кедов. Я выбрал себе кровать у большого окна с видом на огромную зеленую лужайку хозяйственного двора. На рассвете я любил открывать окно, запуская в палату не только природный воздух, но и шматки утреннего тумана с реки, который каждое утро укрывал лужайку без остатка.

Как-то проснувшись на рассвете, я завис на подоконнике с открытым ртом. В центре лужайки, рядом с сортиром хоздвора, утопая по брюхо в туманном киселе, стояла настоящая белая лошадь.

Днем я выяснил, что это лагерный мерин от хозяйственной телеги, мерина звали Мальчик, и больше любой травы он любил черный хлеб с солью.

Именно в этот момент мне открылось, чем быт острожника-заточенца отличается от жизни ссыльного с правом локального перемещения.

У острожника в друзьях возможен таракан-инвалид, сверчок унылый, крыса суетливая, а мне для нехитрой дружбы судьба посылает венец животного мира в виде замечательного коня белого цвета. Завтра начну дружить с коником.

Наступил новый рассвет, я вылез из окна и, гремя чужими резиновыми сапогами, надетыми на босу ногу, направился к своему новому четвероногому другу. Любой способный художник романтического свойства, если только это не Петров-Водкин, мечтал бы написать маслом одетого мальчика, кормящего на рассвете лошадь природного окраса. Мальчик на такой картине должен быть обязательно босым, но в длинной ночной рубашке с льняными кудрями, спадающими до плеч, как это, наверное, случалось у дворянских детей в детстве – у Темы, у Никиты или у Левушки Толстого. Вероятно, что и мерин Мальчик меньше всего хотел увидеть перед собой полуголого, остриженного под машинку пионера в ситцевых трусах и резиновых сапогах. Вместо того, чтобы деликатно снять с моей руки ломоть вкусного хлеба, а потом благодарно шептать мне в ухо свои лошадиные глупости, мерин раздраженно фыркнул, щедро покрыв меня соплями, и больно схватил за левую кисть желтыми нечищеными зубами.

Зло! Сколько непосильного зла и тупости обрушилось на меня за неполную неделю моего пребывания в этой унылой пионерской обители: ежедневное испепеляющее солнце, ленивый и равнодушный к работе вожатый, строевые упражнения под ненавистную мне песню, пьяный и грубый самоделкин из кружка, штаны для личной жизни, забытые в Москве, и вот теперь эта лошадь-людоед с циничным именем Мальчик!

Письмо домой получилось совсем недлинным. Дабы не воспалять сердца родителей избыточной тревогой, я написал им, что все у меня хорошо, но совсем замечательно будет, когда они немедленно заберут меня отсюда, как можно быстрее, а если по какой-нибудь причине они воспримут мою просьбу как проявление минутной слабости, я найду в себе силы вернуться в Москву самостоятельно по шпалам электрического поезда, на что по моим расчетам у меня уйдет четыре с половиной дня.

Опережая события, скажу, что через четыре дня приехал отец и без малейшего упрека увез меня домой. Впрочем, за эти четыре дня произошло одно неожиданное событие, оставившее яркий штрих в центре мрачного полотна моих пионерских воспоминаний.

На лагерной линейке начальница лагеря объявила, что к нам в гости едет космонавт Попович. Ради такого великого события были отменены все репетиции смотра строя и песни. Лагерь истерически приводил себя в порядок и самоукрашался на тему достижений советского космоса. Дальше-больше. Меня позвал вожатый Женя и сообщил, что мне и еще одному мальчику с убедительным лицом оказана высокая честь дежурить в день приезда высокого гостя на лагерных воротах. Собственно, вторым встречающим был мой обретенный лагерный приятель Дима Великанов. Подружились мы с ним в трагический день танцев, потому что он предложил мне свои вторые брюки. Притом, что фамилия у него была Великанов, его брюки на мне не сошлись, однако поступок его я навсегда определил как значительный.

Вчера до самого отбоя мы раз восемь или одиннадцать наводили стрелки на пионерских шортах, гладили пионерские рубашки, пилотки и галстуки, размышляя вслух об исключительной ответственности сегодняшнего мероприятия.

Появление космонавта Поповича в лагере мы себе представляли весьма прямолинейно. В моем воображении на дороге у лагерных ворот должен возникнуть высокий человек в форме летчицкого генерала, а Великанов уносился в своих фантазиях совсем за границы разумного подросткового воображения. Он утверждал, что нам не стоит удивляться, если мы увидим человека в оранжевом скафандре, который космонавт Попович может специально надеть для достижения значительного героического эффекта. Ясное дело, что в детстве и палка – винтовка и кирпич – портативная радиостанция, но нам доверили ответственное дело, и я призвал Великанова быть более серьезным и бдительным, тем более что у ворот появилась стая мрачных подростков из ближней деревни.