Жан Висар - Боря вышел из моря

Прошло несколько месяцев, наступало лето. Мы уже планировали поездку в отпуск на Юга, причем всей нашей большой компанией, где предполагалось и наличие Бори с молодой красавицей-женой. И, действительно, такая поездка состоялась, и Боря поехал с нами, но… один, уже бобылем.

А случилось вот что. Оказывается, Боря не прекратил полностью свою коммерцию, а только свел ее к минимуму. И вот, однажды, вернувшись из какой-то фартовой поездки в свое собственное, им же самим любовно оборудованное, родовое гнездо, он застукал ее – некурящую и непьющую еврейскую девушку Машу, вернее уже не девушку, а свою законную супругу – мадам Лейбович… Застукал – в дрыбадан пьяную, в компании с какими-то мужиками, да еще и в разгар совершенно непристойной оргии…

Короче, не сложилась у Бори семейная жизнь. Не пошла. Не задалась как-то с самого начала. Для Бори это был страшный удар, причем совершенно неожиданный и, в прямом смысле, ниже пояса. Искушенный наблюдатель мог бы, конечно, заметить, что Боря страшно переживал, хотя внешне виду не показывал, и на отдыхе держался молодцом.

Отдыхали мы, как это тогда называлось, дикарем, в Геленджике. Мы уже тогда дружили с компанией ребят из Воркуты, и Эммануил Яковлевич, отец братьев Бородянских устроил нас по блату в здании какого-то пансионата или пионерлагеря, принадлежащего шахтерам объединения Воркутауголь.

Там шел ремонт, часть здания пустовала, и нас разместили в двух громадных залах, заваленных железными пружинными кроватями. Правда, из обоих залов можно было выйти на просторный балкон, с которого открывался потрясающий вид на, залитую солнцем, подкову огромной Геленджикской бухты. Белые утопающие в зелени корпуса многочисленных пансионатов и санаториев, желтая полоса песчаных пляжей с яркими тентами и зонтиками, и сама бухта – зеленовато-синяя, с белой рябью кружевных бурунов – все это выглядело, как красочное и тщательно прорисованное живописное панно, превращавшееся по ночам в звездное мерцание бесчисленных огней.

Каждая пара быстро отгородила себе закутки по углам одного из залов, ограничив свою территорию батареями из поставленных друг на друга кроватей. И только несчастный Боря один, как горный орел, разместился в соседней, тоже огромной, но совершенно пустой комнате, куда каждую ночь, как в гнездо, затаскивал на свой одинокий матрас свою очередную жертву и, видимо, отыгрывался на ней за всю свою короткую, поруганную семейную жизнь. Но это было по ночам.

Днем же он, как и мы, валялся на пляже, поигрывал в карты, пил пиво – короче, вел обычную, по тем временам, пляжную жизнь, которую и полагалось вести на юге.

По вечерам же мы, как правило, сидели и расслаблялись на балконе. Обычно ужинали мы всей нашей большой компанией, приходили и Бородянские, которые жили семейно, где-то по соседству. Потом ходили купаться, как это тогда называлось, в «лунной дорожке». А, если проще, то продолжали расслабляться, и дурачиться, уже на пляже, а то и действительно купались, оглашая окрестности дикими воплями. В один из таких вечеров, когда мы с Борей расслабились более обычного и, видимо, по этой причине не нашли в себе сил идти купаться со всеми остальными, а остались за столом вдвоем, Боря и открыл мне главный секрет своей жизни.

***

Как вы, наверное, уже догадались, Боря Лейбович был евреем. Причем, если так можно выразиться – евреем с детства.

Надо сказать, что в те времена евреев было великое множество, но, самое интересное, что не все они были, как бы это, поточнее сказать – равнозначными, что ли. Я, например, тоже был евреем, и Боря это прекрасно знал, но моя евреистость, не шла ни в какое сравнение с евреистостью Бориной. Не тот ранг у меня был, если можно так выразиться.

По паспорту я, например, вообще был грек. А мог, кстати, записаться и русским. Я очень хорошо помню, как паспортистка настоятельно склоняла меня к этому. Но я почему-то уперся по молодости – захотел быть греком, как и мой отец. А ведь Боря даже этого себе позволить не мог. Быть русским по паспорту с его фамилией – это же курам на смех. Русский с фамилией Лейбович – это еще хуже, чем еврей Иванов.

Собственно, в процессе этого разговора – про степени евреистости, и раскрылась вся, как тогда говорили, гнилая сущность Бориса Лейбовича.

Дело в том, что Боря Лейбович был не просто евреем, а евреем махровейшим, евреем, так сказать, до мозга костей. И отец его был евреем, и мать его была еврейкой, и все Борины родственники были евреями и, как я уже сказал, он был еще евреем и по паспорту, и даже с фотографии этого евреистого паспорта, на вас нагло смотрела махровая еврейская Борина физиономия… Кошмар, да и только! «Веревки!» – как любил выражаться сам Боря, проводя при этом ребром ладони по шее. Это в его лексиконе означало что-то типа – «да, лучше повеситься».

Вот о чем, да и не только об этом, говорили мы тогда с Борей, сидя тет-а-тет на балконе за раздрызганным после веселого ужина столом…

Запомнился только его монотонный басок, отблеск стакана в руке, да мерцающий отраженными огоньками взгляд, направленный мимо меня в ультрамариновую черноту ночной Геленджикской бухты…

Жаль, что подробности этого разговора уже стерлись из памяти. Безумно жаль. Ведь именно в подробностях этой Бориной исповеди и было все дело. Без них все это можно было бы назвать просто пьяной болтовней. Но, что поделаешь? Время стерло эти детали. Осталась только выжимка. Основная мысль…

С еврейским вопросом Боре Лейбовичу, как я уже сказал, не везло с детства. К сожалению, доказательные детали этого разговора не запомнились. Но суть его заключалась в том, что якобы, и в школе, и при устройстве на работу, и при поступлении в институт, и еще в каких-то других многочисленных случаях, о которых рассказал мне тогда Боря – и у пионера Лейбовича, и у комсомольца Лейбовича, и у студента Лейбович, короче, всегда и везде вставал этот проклятый еврейский вопрос. И не просто вставал, а вставал, что называется, в полный рост и поперек горла. И обойти его, с выше перечисленными проблемами, Боря никак не мог. Мешал ему этот вопрос. Душил всю его инициативную натуру. Действительно, – «веревки»!

Но, вот, что интересно! Как мне тогда показалось, и это, может быть, и было самой главной, неразрешимой Бориной трагедией – в глубине души он всегда был, а, главное, всегда хотел быть евреем. Несмотря, на всю обрыдлость и безысходность своего существования в таком качестве, никем другим, кроме как евреем Борей Лейбовичем, комсомолец Борис Лейбович быть не хотел! Вот в чем дело то! Вот, оказывается, какая непростая была у него беда. Непростая и, казалось бы, безысходная.