Ксения Немировская - Путешествие из центра Европы вглубь себя

– Это тоже часть экспозиции? – засомневалась я. – Спустимся, Вик?

– Раз никаких запрещающих знаков нет, значит можно. Пойдём.

Внизу недвижно стояли первые сумбарины – узкие и тесные. Некоторые из них были построены в начале прошлого века, так что они застали и пережили Первую мировую войну.

Ох, с моей боязнью закрытых пространств от вида музейных моделей становится не по себе. Кажется, что так душно и тесно жить в этих металлических капсулах, да ещё погружаться в равнодушную холодную толщу воды. По наивности я думала, что и современные подводные лодки тоже небольшие. Пока не пообщалась однажды с человеком, который служил в морском флоте; он рассказывал, что сумбарины могут быть размером с многоэтажный дом, так что даже забываешь, что находишься в глубине моря. Впрочем, я всё равно не отважилось бы на такое плавание.

Тем временем лесенка-чудесенка уводила ещё ниже. Почему-то исчезли надписи на английском, остались только на немецком; а вместо необъятных светлых залов мы очутились в узких, извилистых коридорах, освещенных желтоватым светом тусклых лампочек. Что же тут может быть? Аппараты, которые исследуют земное ядро? Оказалось, мои догадки были недалеки от истины – в подвальных залах можно было досконально почувствовать сложность шахтёрского ремесла. Очутившись здесь, я вспомнила, как, будучи подростком, читала книгу Евфросинии Керсновской «Сколько стоит человек». Она писала о том, как в начале 1940-х годов ей пришлось покинуть родную цветущую Бессарабию – её арестовали как помещицу и отправили в тюрьмы Сибири. Там она осваивала самые тяжёлые мужские профессии – работала в морге, затем в шахте. И «шахтинские» главы почему-то были мне особенно интересны. Читая, я отчётливо представляла, как всё это происходило – как изнурённые, полуголодные люди спускались в темноту и тишину, бурили шурф, обрабатывали забой, чудом спасались от обвалов и наводнений, переживали смерть тех, с кем работали бок о бок. И при всём при этом искренне любили свою работу.

Теперь я могла видеть шахту воочию.

Здесь, внизу, были воссозданы повседневные моменты из жизни горных мастеров: вот крепильщик устанавливает перекрытия в забое, а проходчики вручную отгружают уголь в деревянные вагонетки. Все они в протёртой одежде, на головах – лёгкие кепки, которые никак не смогут защитить от падающих камней. Видимо, так работали в шахтах, когда эта профессия только появилась. В гнетущей темноте, грязи и неизвестности – выйдешь ты сегодня живым наверх или нет. Мы с Викой притихли.

Но с каждым шагом картина становилась всё более обнадёживающей: мы шли мимо широких и ярко освещённых шурфов и забоев, где современных рабочих защищали прочные шлемы и специальные маски. И хотя их труд по-прежнему тяжёл и опасен, сейчас в шахтах много техники, которая облегчает участь горняка, вроде скреперов с большими ковшами, огромных лебёдок и других прибамбасов, которые, наверное, ужасно интересны мальчишкам.

***

Выбравшись наверх, мы очутились в краю мельниц. Здесь было светло; после шахты нужно время, чтобы привыкнуть. Сквозь длинные, высокие окна лилось солнце, под старыми мельничными колёсами журчала вода, и я, наконец, выдохнула с облегчением.

Были здесь и более современные механизмы с какими-то трубами, шестернями и валами, так что порой возникало ощущение, что очутился внутри огромных часов. Меня очаровала самая большая из старых деревянных мельниц – своим размеренным ходом и уютным поскрипыванием она напомнила мне светлые детские сказки, в которых всегда обретаешь счастье, что бы ни происходило.

***

А потом мы попали в залы, по которым можно изучать физику – сообщающиеся сосуды, всевозможные маятники, оптические фокусы… Никогда у меня не было склонности к точным наукам, но физику я любила за её конкретность и приближенность к жизни. И до сих пор я помню нашего преподавателя – прекрасного Владимира Владимировича Сперантова – улыбчивого и тёплого, с живым взглядом. Ему было за семьдесят, когда он преподавал у нас. Мне казалось, что он пришёл к нам прямиком из XIX века, настолько он был с нами по-рыцарски галантен, уважительно называл нас, двенадцатилетних школьников, на «Вы», и всегда отвечал на все вопросы, включая самые смешные. А мне тогда действительно очень хотелось узнавать о том, как всё устроено в мире, и каждый урок я спрашивала: «А как тяжёлый самолёт держится в воздухе и не падает?», «А почему нельзя прыгнуть с балкона с зонтиком как с парашютом?», «Как работает центробежная сила?», «Как возникают миражи в пустыне?». А мои одноклассники в это время были одержимы идеей вечного двигателя и каждый раз придумывали варианты как его создать. И Владимир Владимирович всегда воспринимал нас всерьёз, обсуждал с нами мои вопросы и гипотезы мальчиков и старался сухую теорию объяснять на пальцах и живых примерах.

А однажды он устроил нам праздник – взял наш класс с собой в университет недалеко от станции метро Спортивная (где он тоже преподавал), чтобы показать вживую разные физические явления – например, броуновское движение или опыты с вакуумом. Помню, как мы смотрели, затаив дыхание. И самым ценным были не только эти эксперименты, но то, как В.В. стремился «заразить» нас своей увлечённостью.

Притом, что всю жизнь он посвятил именно физике, Владимир Владимирович оказался разносторонним человеком: моё восхищение достигло поистине космических высот, когда я узнала, что в свободное время он играет на пианино и рисует картины. «Чего и вам советую, – доброжелательно прибавил он. – Очень развивает правое полушарие. И в целом искусство – прекрасная и незаменимая вещь».

***

Проведя в Немецком музее полдня, мы с Викой поняли, что так вот, с наскока, нам его не покорить – мы успели увидеть только четверть экспозиции.

– Давай посмотрим ещё один зал, какой-нибудь самый интересный, и на этом закончим, – предлагает Вика.

– Мне подходит, – соглашаюсь я, чувствуя, что изрядно устала и проголодалась.

Мы единодушно выбрали космонавтику и не прогадали.

В полутёмных залах сияли макеты кораблей, а чуть дальше, в густой темноте парил космонавт. Жёлтый фал, как пуповина, уводил куда-то в черноту, к ракете. Наверное, местные жители, попав сюда, представляют какого-нибудь известного немецкого космонавта, но я сразу вспоминаю Леонова, который первым вышел в открытый космос и чудом остался жив.

***

Из музея вышли совершенно обалдевшие; Вика поспешила на встречу с местными каучсёрферами, а я без сил повалилась на скамью в тени. И почему хождение по музеям считают отдыхом? По-моему, когда смотришь интересную экспозицию, то неизбежно эмоционально включаешься, впечатляешься, и это, между прочим, – серьёзный труд. Может быть, я, как человек эмоциональный, именно так хожу по музеям, но в эмоциях и переживаниях для меня как раз и кроется смысл таких вещей, главное их удовольствие.