Андрей Дробот - Холодный путь к старости

Часы на складе временного хранения исправно тикали, отсчитывая деньги. Большинство клиентов, матерно ругаясь, упла¬чивало таможенникам все штрафы и пени или взятки, большие, чем требовалось изначально, в связи с увеличением числа рук, вовлеченных в дело. Меньшинство продолжало скандалить, но нрав таможенников не изменился…

***

Две хари сидели за столиком, рядом с мангалом возле входа в магазин. Одна толстощекая с усиками, выпуклыми глазами. Другая – худосочная, в очках. Первая принадлежала Мокрицкому. Вторая – Куробабкину. Обе были недурственно пьяны. На столе стояла полупустая бутылка водки и тарелки с остатками шашлыка стоимостью по бутылке водки за сто грамм. Рядом суетился услужливый шашлычник. Обе хари беседовали о политике.

– Запугали у нас народ, боится слово против власти сказать, – начал, шевеля усиками, Мокрицкий.

– И не говори, бабки сложно стало косить. Хоть бы кто-то вступился за нас, – поддержал толстосумого Мокрицкого, во владении которого находился этот магазин с мангалом, шакаливший подле него Куробабкин. – Те же газеты и телевизор. Гадости про таможню – это они могут, а помочь… Нас налогами давят, а они ничего.

– Ведь были же раньше люди, кричали. Предали они нас, купили их с потрохами, – продолжил Мокрицкий. – Сегодня напрягают нас, а за что? За то, что мы народ кормим да лелеем?

Клиент за соседним столиком оставил недопитую бутылку на столе, что-то сказал товарищам и скрылся в подъезде соседнего дома.

– А все-таки хорошее пиво мы продаем, смотри, гонит, – удивился Мокрицкий, провожая глазами одного из своих клиентов.

– Ох, не хотел бы там жить, там же душок, – рассмеялся Куробабкин, показывая на подъезд, где клиенты кафе привычно справляли малую нужду.

– Ничего страшного, потерпят, а то забыли запах родины, – патриотично заметил Мокрицкий.

– Может, вам шашлычку добавить? – спросил шашлычник.

Мокрицкий оглядел сваленные в кучку шашлыки с застывшим на них жиром. Густо усыпанные пеплом, они не вызывали особого аппетита. Кроме того, Мокрицкий знал, что эти мясные кусочки на железных палочках уже несколько дней провели в холодильнике и шашлычник ежедневно выносил их на улицу, выдавая за свежие.

– Ты со мной не шути, – сказал он строго. – Свежий поджарь.

Мимо прошел мужик с бутылкой пива, позади которого на брюках зеленела полоса краски.

– Друг, на трубах сидел? – крикнул Куробабкин и, не дожидаясь ответа, спросил у Мокрицкого. – Что с упрямцами делать? Некоторые не платят и не забирают контейнеры.

– Брось голову тупить, Бабкин, – плюнул Мокрицкий. – Нам и так хватает, но узнаю, что прикарманиваешь и не делишься, пойдешь работу искать.

– Как вы могли подумать? Такое!? Да никогда, – развел руки в стороны Куробабкин.

– Верю, – согласился Мокрицкий. – Наш человеческий союз крепче государственных, потому что если не ты мне, то я тебя и оба при деньгах.

ЗАКОН ЖИЗНИ

«Живешь, пока удовлетворяешь высший интерес и не препятствуешь высшим целям»

Когда гиря в виде двухсот тонн испорченных колбас и сыров упала на весы правосудия, даже очень покладистого правосудия маленького нефтяного городка, где каждый начальник если не друг другого начальника, так хороший товарищ непременно, то тут, хочешь – не хочешь, пришлось заводить уголовное дело…

Только сквозь время увидишь,

(А сквозь окно не дано)

То – чем кого-то обидишь,

То – что куда-то ушло.

Только бы сердце не ныло

И не тревожил обман.

Не изменить то, что было,

А что могло быть – туман,

– громко проговорил китайский наручный будильник, нацепленный на запястье у кого-то из охранников. Слова, поддержанные казематным эхом, запрыгали от стены к стене. Семеныч, подернув бровями, расклеил слипшиеся ото сна веки. В их просвете в помещении вызывавшей отвращение и озноб тюремной камеры он увидел хмуро глядевшую на него Золотуху, жевавшую к тому же его провиант. «Утроба ненасытная, все ж съест, дай волю», – подумал Семеныч и без промедления спросил, как будто только об этом думал, пока спал:

– Нинка, на кой … ты наговорила этому следователю, Хмырю, что я лично отбирал продукты в Германии для отправки в Россию? Мы же договаривались: я ездил за холодильником для подсобного свинячьего хозяйства? На кой… ты меня подставила?

– Ты, Толечка, мальчика из себя не рисуй, – разом ощетинилась Золотуха. – Спасибо за угощение, но сидеть за всех не намерена. Могу простить, Генерала и Кошелькова, они высоко летают, таких птиц сложно подстрелить. Тут лучше молчать, а то хуже будет, молчание оценят – работу дадут. А от тебя мне ничего не надо, ты-то драпанул… Надеялся, что тебя, начальника налоговой полиции, не тронут?

– Падла ты, Нинка! – вскрикнул Семеныч, приподнялся с нар и отер ладонью вспотевший лоб. – Буду стоять на своем: афера ваша, я не знал. Мое слово против твоего блеяния. Не докажешь.

– Дурак ты. Все знают: Штейтинг тебе хорошую сумму положил, а ты не поделился. Дадут срок с конфискацией, будешь знать…

– Да я тебе морду набью…

Шум в коридоре остановил руку Семеныча. Мощные, словно колокольные, удары отдавались звоном в ушах. Было понятно, что кто-то по-молодецки ломился в тюремную дверь. «Может, наши из налоговой полиции штурмуют ментовку, вызволяют», – мелькнула радостная мысль у Семеныча. Вскоре грохот возвестил, что дверь сдалась и упала. Раздался топот ног, крики и нецензурная брань.

– Застрелю, только двинься, – истерично завопил Вовка Косой.

В камеру Семеныча заглянул Сашко:

– Заканчивать завтрак надо, Анатолий Семенович, сейчас начальство нагрянет.

– Что случилось? – спросил Семеныч.

– Ваш сотрудник, капитан Братовняк, доигрался. Пьяный за рулем постоянно. Знакомые автоинспекторы миловали. А тут напился и аварию устроил. Приехал патруль, вашему бы головку-то склонить и покаяться, а он набросился и давай избивать. Силы-то, как в нефтяном фонтане. Кричит: «Я друг Ворованя и его зама Тыренко! Плюйте зубы наземь сами, или как вшей перещелкаю!» Наши вызвали помощь. Сообща скрутили. Привезли сюда, но не помогло. То ли черти ему примерещились, то ли обиделся, начал он со всей дурной мочи бросаться на дверь в камеру. Бился и телом с разбегу, ногами долбил. Выбил! Убежал бы, если бы стволы не наставили. Ну вас и кадры…

– Во-первых, Тыренко – опер. Мало денег – много форсу. Любит покрасоваться. Во-вторых, ты моих птенцов языком не черни. Мои ребята – пионеры базарных непаханых территорий, где во множестве скрываются утаители налогов. Братовняк – человек неплохой, – сказал Семеныч, а сам подумал: «Работник никудышный, никчемушный. Единственное, за что держу: на базаре с ним никаких проблем. Для нас, нормальных налоговиков, с такой физической защитой, как Братовняк, коммунизм уже наступил».