Игорь Сибиряк - Голос минувшего. Литературный сборник

Жил в селе Заводоуспенское. Скончался 30 апреля 2005 года. Похоронен на кладбище села Заводоуспенское.

Награжден двумя орденами Отечественной войны 2-й степени (20.10.1944, 11.03.1985), орденом Красной Звезды (20.10.1944), орденами Славы 3-х степеней (05.09.1944, 15.03.1945, 19.04.1996), медалями, в том числе «За отвагу» (01.06.1944) и «За боевые заслуги» (30.06.1944). В 2006 году в память о герое войны открыта мемориальная доска на здании Заводоуспенской средней школы.

Источники: Документы из архива «Подвиг народа».

21.07.1922 – 19.01.1987г

У Ч И Т Е Л Ь Очерк

Гвардии старшина, участник обороны Сталинграда

Деревенчук Прокопий Васильевич, посёлок Заводоуспенское. Сталинградской фронт с 27 августа 1942 по 1 октября 1943года. Механик-водитель 62 танковой бригады 7 танкового корпуса в составе 1-й Гвардейской армии. 4 сентября 1942 года он получил ранение. Родственники рассказывают, что в одном из боёв на подступах к Сталинграду он горел в танке, чудом остался жив.

Редакция газеты «Знамя Труда» даёт мне срочное задание, накануне дня учителя: дать в номер 6 октября материал о передовом учителе. Длинная дорога, осыпанная листопадом, рыжая прозелень осени – не один раз промеряешь прожитые годы в такой день. Наверное, не зря у учительский праздник попал на октябрь. Именно в эти багровые дни осени каждый из нас наиболее склонен перелистывать книгу памяти. Мы начинаем ее листать с конца, все ближе и ближе к титульному листу – дню, с которого начинается первая глава – детство. Это именно та глава, которую мы чаще других листаем, и чем дальше к концу жизни, тем с большим удовольствием возвращаемся к ней. Это одна из самых дорогих глав жизни, и она всегда бывает окрашена образом любимого учителя. Все дорогие нам картины школьного детства так или иначе освещены им.

Мы, так называемые, «иногородние», с ближних участков и деревень, явились в село Заводоуспенское, когда, закончив четвертый, перешли в пятый класс и, тотчас наш мальчишеский мир перестроили, перекрасилидва предмета: светлый Шуваловский бор, Успенский пруд и молодой, стройный и, как пруд же, светлый и черноволосый учитель математики. Пятому «б» повезло:

– Ваш классный руководитель Прокопий Васильевич Деревенчук, – сказал директор.

И он, наш классный руководитель, на мгновение прикрыл веками глаза, чуть склонив голову вправо. Этот жест, как жест Немезиды, стал для нас за пять лет, до самого выпуска, символом и неотвратимости наказания, и справедливости, и чуткой совести.

После звонка он деловито входил в класс, пробегал к столу робкими шагами, секунду выжидал, прикрыв глаза и склонив чуть вправо голову. И для нас начиналась сердцевина жизни. Все, чем мы жили до урока и после него, как бы ни было важным, все же не было главным. Именно то серьезное и основное, что составляет суть «взрослой» жизни, наполняло наше сознание лишь на его уроках. Шутки и игры – это по праздникам, то есть после уроков, или на других уроках, но у Прокопия Васильевича – трудовые будни. На других уроках – самонадеянно считая себя взрослыми, мы оставались детьми, на его – сознавая свою детскую слабость, свое несовершенство, радовались от сознания того, как взрослеем. Ни скидок нам, ни компромиссов.

– Что ж, на первый случай – «единица», – говорил он, – дневничок, пожалуйста, – и на секунду прикрывал веками глаза.

И жалким становился самый наглый и отчаянный из нас. Не избег этого и я, перебивавшийся на «тройках». Получишь, бывало, «двойку», на ином уроке – и ничего. А тут – жжет стыд, перед всем миром, перед самим собой, но больше всего – перед Прокопием Васильевичем и даже, наверное, не перед ним, а перед чем-то большим, тем, что он олицетворял, что никогда не называлось, не высказывалось, но неизменно составляло стержень отношения к нему. Я помню свою «единицу» по теореме о равнобедренных треугольниках. Зато потом я усвоил ее так, что и поныне помню порядок доказательства, между тем как забыл многое из того, за что получал «четверки». Хотя «четверки» Прокопия Васильевича радовали нас куда больше, чем «пятерки» по какой-нибудь ботанике или географии. Нет, мы, конечно, любили и Нину Семеновну, нашу милую Семядолю, но за Проней, как называли мы его за глаза, стояли не только уроки, учеба, школа, учитель. Нет, за ним, теперь я это точно знаю, нами неосознанно, но, благодаря ему, устойчиво ощущался тот наш собственный социальный скелет, без которого человек не бывает человеком, но лишь грудой мяса, этаким общественным кишечнополостным. И мы неосознанно, но больше всего дорожили этим собственным «я», которое смутно видели в нашем Проне и за ним.

Череда дней, метельных, жарких, мокрых, морозных, тепло-золотых с изумрудными рассветами над Успенским прудом, речками Бердянкой, Балдой, с ее соловьиной свирелью по весне – вся эта череда нанизана на память, как на гвоздь. В каждом дне был урок. И светлый, с копной черных волос, с непокрытой до горячих морозов головой, учитель из бисеринок-уроков, по отдельности столь незначительных, по штриху воздвигал в нас бесконечный, как оказалось, удивительный мир количественных отношений. Он выращивал из нас, кристаллическую решетку, которую потом заполняло все многоцветье человеческих интересов. Не знаю, кто стал из нас математиком, но знаю – все стали людьми.

Его считали сухим, потому что он не пел. Но зато как пели мы, возвращаясь осенним вечером из какого-нибудь Галошево, где помогали убирать картофель!

Его считали сухим, потому, что он не танцевал. Но все мы после с лихвой научились дрыгать ногами. Зато сколько романтических надежд породил в нас, дав благодатную пищу чувству и воображению, прочитав нам однажды книгу о звездах. Это был толчок. Чувство множилось. Где был один тон, там появились оттенки. Мир разверзался, врываясь в воображение.

Его считали сухим, потому что он не играл на музыкальных инструментах, но зато сейчас он для меня – в содержании «Патетической сонаты» Бетховена.

Его считали сухим, потому что он не читал наизусть стихов. Но Пушкина впервые мы взяли с его полки, когда он поселился в 1951 году с нами в интернате. Я забыл все уроки, на которых мы долго мозолили «Евгения Онегина», но в подробностях помню вечер, когда, взяв с его этажерки один из голубых томиков, прочел короткую трагедию «Моцарт и Сальери».

Тогда мы не знали, что учителя – обыкновенные смертные, что и им свойственны человеческие слабости, иначе мы многое простили бы им, как извиняем сейчас. И только Проню нам не в чем было прощать, как извинять и сегодня. Я был этим летом в школе, хотя она уже не та, и тридцатилетний, испытал в школе, знакомую робость шестиклассника, когда стоял перед табличкой «Учительская»: мне казалось – там он. Должно быть, перед ним мы никогда не перестанем чувствовать себя учениками.