Lena Swann - Рецепт

Французское гражданство, как многолетний завсегдатай, Кирилл в прошлом году получил уже без проблем. И уж до этого объездил всю Францию, в поисках выгодных бизнесов, куда бы еще инвестировать. Жизнь покатила как в Москве – бурная, – занятая, набитая до отказу.

А вот прошлым летом случилось что-то невероятное и совершенно Кириллом прежде не предвиденное. Нежданное. Жара настолько выбила из ритма внешней жизни, что Кирилл, дав себе поблажку, и отменив все деловые (и бездельнические тоже) встречи, вдруг сказал себе: всё, хватит. Устал. Отключил телефон. И завалился, с электронным ридэром, читать – в кондиционированную прохладу белых простыней, пухлого одеяла и горы высоких подушек.

И вот хрустнула, блаженно и сладко потягиваясь и разминая занемевшие и атрофировавшиеся было от многолетнего бездействия мускулы, душа. И Кирилл наконец-то вдруг почувствовал, что его перестали травить вечно несытым зверем-временем в цирке мира на потеху идиотам – улюлюкающей публике в амфитеатре. Вот она – самая большая роскошь в мире – роскошь чтения до четырех утра, до рассвета. Роскошь высыпаться после этого до полудня. Кирилл вскакивал, безукоризненно затягивал постель (моряцкая привычка); натянув шорты, завтракал на каменной открытой веранде (каждый день говоря себе: уж сегодня непременно пойду на море, заставлю себя, выкупаюсь, а вечером непременно выберусь в город, посижу поговорю с друзьями), – заходил в прохладную комнату и тут же рухал обратно, с новой книгой, загруженной в ридэр, в безукоризненно заправленную постель, и никуда не шел, никуда не ехал. Кирилл вычитывался всласть – впервые в жизни не заботясь о том, чтобы «вовремя» проснуться и «вовремя» поспеть на какую-то очередную идиотскую встречу, – «вовремя» для него теперь было совсем другое. И мозги и душа (с легким немением восторга впервые свершаемого предназначения) впервые в жизни занялись своим прямым делом: свергнув диктатуру времени, вволю думать, вдумываться (а не скользить по поверхности событийного), чувствовать (интуитивно вчувствоваться, чтобы разгадать духовную суть вещей), – вместо того, чтобы подсчитывать выручку и кумекать, как уходить от налогов.

Он взялся раньше всего – в поисках чего-нибудь эдакого для переиздания – за те древние богословские книги, которые когда-то любила его мать, и до которых у него как-то никогда прежде график не доходил почему-то. Вчитался – и вот дрогнула в душе удивительная, самая амбициозная в жизни, надежда: найти вдруг ответы на те главные вопросы, которые мучили подспудно, как подкладка всех внешних событий, всегда, – но которые всегда было как-то некогда толком обдумать (а точнее – от обдумывания которых Кирилл, как и большинство людей, себя страховал и избавлял, бессознательно забивая до отказу жизнь суетливой ежедневщиной). Откуда в этом мире так много злых мерзавцев? Почему как раз злые мерзавцы-то у власти в мире регулярно и оказываются – убивая, унижая, притесняя тех, кто почестнее да подобреелу? Откуда вообще всё зло – (насилие, убийства, несправедливость, смерть!) – в этом мире, так въевшееся в ежедневщину, что, в общем-то, составляет самую суть этого мира? Ведь если вдуматься в то зло, которое ежедневно привычно происходит даже в дикой природе (сильный убивает слабого, каждый кого-то убивает и пожирает), становится очевидным, что природой руководит тоже злой подонок. Почему этот мир так зол? Почему всё с таким гнусным садизмом здесь устроено? Почему истина побеждает в этом мире лишь на краткий миг – чтобы опять быть убитой?

Некоторые вопросы – которые прежде, когда Кирилл в суматохе дней, с почтением, всё откладывал их обдумывание на потом, казались ему большими (над которыми меж людей принято «думать»), – вдруг сдулись до неприлично микроскопического размера и, при первом же прикосновении и испытании их внутренним вдумчивым взглядом, – с удивительным грохотом лопнули.

А вот эти вот главные, конечные вопросы, над которыми Кирилл никогда всерьез даже и не осмеливался думать, задергивая их окружающей видимостью, как гардинами, вдруг встали перед ним, в полный рост, больше мира, и пристально смотрели ему в глаза, ожидая его ответа, выбора. И жить по-старому – отвернувшись и забыв эти глаза – впервые осмысленные, впервые достойные жизни, – было уже невозможно.

Ему поначалу было трудно и стыдно читать – книги цитировали что-то, ему не очень знакомое, – но, идя наощупь по лабиринту линков, кликая на бутоны неизвестных слов, имен и понятий – и изумляясь расцветавшим из них цветам, – наводя в интернете справки и, по непонятным упоминаниям, открывая всё новые книги, Кирилл вдруг блаженно почувствовал, что нездешняя, подлинная, добрая, чистая и безгрешная Вселенная, которую, инстинктивно, нащупывает, в поисках места для живой жизни, его душа, – Вселенная, в которую выводили двери из микро-вселенных внутри некоторых из читаемых им древних исповеднических книг, и которая за этими книгами внятно чувствовалась, – все больше превращается в очезримую внутренним взглядом реальность, попирая узурпаторский диктат земной видимости.

И вот вдруг (когда перестал бояться, что наткнется на заумь и ничего не поймет, а стал просто вчитываться, открыв сердце) распознало сердце и весь он откликнулся особым родственным резонансом на поразительную красоту вроде бы простейших, но непревзойденных духовных метафор мученика Игнатия Богоносца, благословлённого, в последние несколько месяцев жизни, перед казнью, даром творить духовные тексты – на мученическом пути на зверскую расправу за веру, из Сирии, через Малую Азию, в Рим. Господи, как красиво, какое чудо – Игнатий называет кандалы, в которые он закован, духовным жемчугом… И говорит, что хотел бы в этом жемчуге и воскреснуть… Господи – это даже не «метафора» – это зримое преображение – преломление уродливого падшего мира, преображение в ту настоящую, духовную, противоположную этому зримому миру реальность, где (как ярко увидел и расчувствовал это сейчас вмиг Кирилл!) все вещи вдруг преображены будут в свои противоположности – как бы будут вывернуты с изнанки на лицевую сторону. Какое чудо! «Никакой пользы мне не принесут ни удовольствия мира сего, ни царства мира сего! Лучше мне умереть за Христа, чем царствовать над всей землей!» – какой яростный, искренний, несломленный Игнатий. Вот же он – камертон Истины, – показывающий, в какую пропасть отпадения забрели впоследствии все царьки, президенты и прочие жадные до баб, бабла и земель мелкие кесарьки, называвшие (и называющие!) себя «христианами»… Да и огосударствлённые «священники» на востоке и омирщвлённые священники на западе – тоже… «Не намащайтесь зловонными традициями князя мира сего!» Какой удивительный непревзойденный уровень сознания у Игнатия – и когда? Всего-то сто какой-то там год от Рождества Христова! сто десятый, или сто одиннадцатый! ведь написано почти две тысячи лет назад! Мы все кичимся каким-то «прогрессом» – а ведь на самом-то деле, мы все, наоборот, деградировали донельзя! Ну кто сегодня так может написать! Господи, какая зияющая пропасть – между вот этим, Настоящим, между всеми этими прозрениями Игнатия, перед тем как принять мученическую смерть за христианскую веру, – и нашим теперешним убогим падшим самодовольным напыщенным жестоким и тупым и пустым мирком, который я вижу каждый день вокруг! Да ведь если переиздать письмо Игнатия римлянам – это же перевернет жизнь любого! Ведь любой, даже какой-нибудь циничный столичный интеллигентствующий жлоб, прочитав это, содрогнется, восплачет и раскается!