Андрей Бычков - Переспать с идиотом

Он остановился где-то и вышел из машины, как через ее имя, что оно ждало его так долго, как во сне, и, наконец, раскрылось, пропуская его через себя.

Бронкси.

Это и вправду была весна. На улице было тепло. Через переулок виден был парк, и парк позвал Егора. Листьев на деревьях еще не было. Парк встретил Егора грязными пустыми, поломанными кое-где ветками, прошлогодней листвой под ногами, черными целлофановыми пакетами. Но по полянам, несмотря на раннюю весну, уже расположилась публика с мангалами и шампурами. И, проходя мимо, Егор углублялся все дальше в парк. И теперь навстречу катилась девочка, белые ролики на ногах и пушистые синие наушники на голове. Она улыбалась Егору неровными щербатыми зубами. «Вот я и говорю», – говорила ее бабушка своей подруге с высоким ортопедическим воротником, с которой она шла под руку вслед за девочкой по аллее. И подруга, поворачиваясь вместе с головой в высоком воротнике, указывала на одно далекое место, где уже зеленела трава, и говорила: «Потому что теплоцентраль». А из-за деревьев уже открывались пруды.

Лед был еще грязный, свинцовый, но по краям уже отступающий, сахарный. В легком кресле на самой середине первого пруда одиноко сидел рыбак. Он словно читал какую-то книгу, как будто бы рыбе, которая ждала его чтения с открытыми глазами вблизи дна и ожидала невидимо его слов через раскрытую полынью. А вдоль берега на Егора уже наплывал таджик в белой шапочке, а за ним два старика. Дальше, как на картине, открывался второй пруд. «Если бы я был Ельцин», – сказал один из стариков, проходя мимо Егора и многозначительно взглядывая на него.

В протоке между прудами льда уже не оказалось, и быстрыми струями бежала, как причесанная, вода. На протоке, стояли другие рыбаки.

Егор поднялся на мостик, оставляя рыбаков внизу. Спустившись на другую сторону, он пошел дальше. И через черную решетку забора ему навстречу уже лез какой-то мертвый куст с маленькими бубенчиками прошлогодних засохших цветов, словно бы именно Егор мог совершить чудо и оживить его. Егор догадался, что это куст сирени, и бубенчики-скорлупки совсем не бывшие лепестки, а, наверное, какая-то другая, засохшая, кожица, из которой лепестки когда-то появлялись. Он только попробовал потрогать их, как за забором, в глубине, привстал со сломанного стула крутомордый вахтер и прикрикнул на Егора, чтобы размять горло, потому что ему было, наверное, скучно, а уже была весна, тепло, и хотелось пива и двигаться. Но Егор уже проходил мимо виллы все дальше и дальше, через парк, на другую шумную улицу, где уже раздавался треск мотоциклов, словно бы мотоциклисты проснулись внезапно от зимы, как шмели и мухи, и теперь их мотоциклы весело тарахтели, а их девчонки, усевшись сзади на высоких пассажирских сиденьях, гордо шныряли глазками по сторонам. И Егор весело подумал, что, наверное, их везут на квартиры, а, может быть, на квартиры и ближе к вечеру, а пока просто катают, чтобы внизу у мотоциклистов сладко сосало чувство опасности и что, чем быстрее полетят мотоциклы, тем, конечно же, слаще будет сосать. Глядя на девчонок, он и решился позвонить аспиранту и через фразы затеянного как бы ни о чем разговора незаметно проникнуть, пробраться к той женщине .

Бронкси уже закусывала зачет брынзой, она уже надежно отправила профессора в ад (бедняжка загляделся на ее коленочки), но ведь и в «Тимее» было, однако, странное место о некоем третьем начале, которое непонятно, как и истолковать. Хора, что ли . И тут она вдруг снова вспомнила про то, что ей рассказали по телефону, как Сергея сначала ударило, а потом подцепило, как будто бы даже дугами троллейбуса, что он, говорят, как будто взвился, кошмар какой-то, и – навылет током, а может быть, это были и сами провода, и они сами не выдержали напряжения и разорвались, убив током попавшего в разрыв Сергея, что там было пятьсот пятьдесят вольт, и что наехало и сбило его уже потом, и что он все же оказался вдруг так странно жив, Сергей, жив, и даже, говорят, сам в реанимации пытался освободиться от аппарата искусственного дыхания, хотя, конечно же, без легких ему была бы смерть, если бы не медсестра, благая девушка в белом халатике, которая неслышно, как в ночи, скользнула в палату в тот самый миг, Бронкси, это, конечно же, была ты, то есть, конечно, это была не ты, но так почему-то тебе представилось, и, очень может быть, что это представление и происходило от той самой мистической железы, из-за которой происходило несварение внешнего мира, как будто это именно она, Бронкси, не дала освободиться Сергею от желтой гофрированной трубки, по которой качалась аппаратом уже наполовину искусственная жизнь, что он, Сергей, конечно же, был безумно влюблен в нее, что решил изувечить себя среди троллейбусов из-за неразделенности своей любви, а теперь на грани еще и профессор, как будто подсказывала железа, и что надо ехать в больницу, да-да, быстро в реанимацию. Только вот – что есть реанимация и в чем ее суть? В вечном возвращении? Конечно, конечно, невидимо закивала Бронкси где-то глубоко в себе, ведь Сережа меня любил. А с чего ты взяла, что он тебя любил? Как?! И тогда брынза побелела в пальцах, и в гофрированную трубку, через которую она как будто видела сейчас его, Сергея, отжатое пальцами лицо, дикие фиалковые глаза и раскрытый полуразорванный рот, как он говорил, так трудно гландами, что рано или поздно он докажет им всем, что это неправда, что он в своем ничтожестве ниже всех, ниже воды и земли, и как раз потому он и собирается пересечь Садовое кольцо в неположенном месте, что так он смог бы возвыситься – в собственном лице, в собственном имени и в собственном открывшемся ему знании…

«Впрочем, все не так плохо», – успокоила свое разыгравшееся воображение Бронкси. Зачет был сдан, профессор зацеплен и как бы подвешен на корточки за свои эротизмы, а Сергей был все же жив, хоть и в реанимации за стеклом, и это просто размозгованный мозг, усталый от перенапряжения, творит черт знает что, а тут еще и собака всю ночь играла на потолке с резиновыми костями, которые ей понакупили эти экономисты во Франции, в Германии и в Англии, потому что наши не выпускают, наши, увы, не выпускают резиновых, а все ждут каких-то настоящих.

И тут Бронкси вдруг почувствовала, как она неимоверно устала, и от зачета и от этих страшных новостей, и что ехать в больницу нет у нее никаких сил. Она сидела в каком-то кафе со стеклянной стеной, сидела за стеклянным столиком, через который ей были видны ее же коленочки. И глаза ее уже слипались от какой-то неимоверной усталости. Краем глаза она заметила, как за соседний столик грузно осаживается огромный господин с черной шерстяной бородой и с блестящими едящими глазами, и что из огромного пергаментного кулька его торчат четыре бутерброда с сыром…