Дмитрий Воденников - Сны о Чуне

«Иди!» – говорила бабушка жестом. Одна рука у нее двигалась.

Бабушку раздражали наши жалкие потуги. Ей было досадно, что у нее отняли ее дар: говорить неприятное. Бабушка хотела умереть.

И однажды я к своей бабушке опоздал, как потом опоздал и к ее смерти: я только вернулся в тот последний день домой от нее, а мне позвонили и сказали, чтоб я ехал обратно. Но сейчас она еще была жива – мне надо было перед больницей заехать в одно место, забрать книгу. Евгений Евтушенко как раз выпустил толстенный том «Строфы Века». В него вошли 875 авторов. Был среди этих 875-ти и я.

Ну вот я и приехал, нагруженный толстым томом и еще какой-то чепухой, вошел в палату, задал дежурные вопросы (с неестественно оптимистичным лицом), бабушка что-то промычала, а так как говорить с неговорящим человеком трудно, я сказал, чтоб как-то занять паузу: «Вот ездил забирать книгу. Евтушенко меня опубликовал. Смотри, какая толстая! Прямо гроб».

Когда человек оказывается, к своему и не только своему несчастью, лежачим больным, у него возникает много физических проблем. Например, газы. Бабушка, я знаю, мучилась газами, и медсестра мне говорила: «Их приходится специально выводить».

И вот я показываю бабушке этот «гроб», а она вдруг оживляется: «Давай! Давай сюда!» – «говорит» требовательной рукой, единственно двигающейся. Я удивился, но даю. Бабушка устраивает эту тяжеленную книгу на животе.

«Ей хочется, чтоб она своим весом надавила на живот, чтоб газы вышли», – думаю я и помогаю ей эту книгу плашмя уложить, так же суетясь и стесняясь. «Отойди! – раздраженным жестом «говорит» бабушка. – Все не то!»

Поставила себе ее на живот, как всем книгам стоять положено: «Открой!» – «говорит». И тут я догадался. Открываю книгу на нужной странице, она потянулась всем корпусом, хватаясь здоровой рукой за перила кровати, посмотрела удовлетворенно на мою крупно набранную фамилию, промычала что-то, откинулась обратно, закрыла глаза, махнула рукой, «сказала»: «Я устала. Уходи».

Меня тогда это поразило. Бабушка умирала и знала об этом: она была врач. Но, даже умирая, она хотела напоследок гордиться мной, посмотреть на крупно набранную мою фамилию. Потому что она сама знала, что такое издать книгу. Потом уже – после ее смерти – я обнаружил в ее квартире, доставшейся мне по наследству, в книжном шкафу старательно собранные ею все мои публикации к тому времени: вырезки, газеты, одна напечатанная книга, журнал. Получается, что меня никто не любил так, как бабушка. Кто бы мог подумать. Мне она никогда ничего приятного не говорила. Не хотела или не могла.

…Чуня ходит по квартире женщины, о существовании которой она даже не догадывается, и стукается обо все углы.

– Это тебя Александра Васильевна наказывает, – говорю я.

И Чуня даже не спорит.

Вообще, в собачьем паспорте Чуня записана как Жозефина. Отец ее – кобель Тауро Браун из Зеленого города, мать – какая-то невозможная финалистка и отличница. Поэтому в публичном пространстве я зову Чуню Жозефиной Тауровной.

В свое время бывшая хозяйка щенят мне еще звонила, интересовалась, как там наши дела, но потом Жозефина Тауровна стала знаменитостью, взлетела высоко, хозяйка звонить перестала.

А зря. Лет через десять у Чуни начались серьезные проблемы со здоровьем.

Мало того, что Чуня слепая, так теперь у нее и хвост кривой.

Я это увидел через одиннадцать лет после покупки Чуни, вернувшись после очередного отъезда, как только собака вышла мне навстречу.

Я провел допрос домашних, как так могло произойти: не падала ли с кровати, не приволакивала ли заднюю лапу (когда-то у Чуни уже отказывали задние лапы, именно тогда я и научился делать уколы). «Нет, не падала, не состояла, не привлекалась». Сталинские способы ведения следствия ничему не помогли.

В общем, хвост теперь у Жозефины Тауровны кривой.

Впрочем, это не помешало ей сейчас после утреннего туалета (кстати, напи́сала мимо лотка), приема пищи и закапывания лекарств в глаза покувыркаться в полежке. Она всегда так делает. Когда ее распирает самодовольство.

«Если собака отряхивается и кувыркается, значит, она здорова». Эти слова одного из ветеринаров я запомнил навсегда. Даром что много у нас этих ветеринаров было.

Чуня сидит на коленях, ластится, ерзает, я ей тискаю ухо (уши у нее, кстати, чудесные, бархатные), спрашиваю:

– Когда ушки отвалятся? Глазки отвалились. Хвостик отвалился. Лапки отвалились. Когда ушки отвалятся?

Чуня очень радуется. У Чуни сломан хвост, как выяснилось потом у врача, но радоваться ей это не мешает.

Может, именно это неувядающее эгоистическое жизнелюбие и заставляет Чуню быть наглой всезнайкой, а иногда даже увлекаться античной зоологией.

– Одна южноамериканская лягушка практикует живорождение в самой необычной форме, – читаю ей вслух я. – Самец проглатывает яйца, которые он оплодотворил. Однако яйца не попадают ему в желудок. Как и у многих самцов лягушек, у него есть обширный голосовой мешок, который используется в качестве резонатора для усиления голоса. Туда и попадают яйца. Там они развиваются и в конце концов отрыгиваются в виде полностью сформировавшихся лягушат, минуя стадию свободно плавающих головастиков.

– Прям как Афина из головы Зевса, – говорит Чуня.

Именно ее тяга к знаниям превратила Жозефину Тауровну (имя и отчество все-таки обязывают) не в какую-нибудь там простую шавку, а в литературную. Ей, например, нравится слушать сказки Гофмана; подозреваю, что ей даже сны про Гофмана снятся. «Какому небесному Гофману выдумалась ты, проклятая?» – спросил однажды Маяковский. Отвечаю, встав во весь рост, Маяковскому: небесной Чуне. И Лиля Брик приснилась тоже ей, и вы сами, Владимир Владимирович, и Гофман. Весь этот мир ей приснился. Вы – только ее сны. С этим тоже придется смириться.

Так что спит Чуня, послушав с утра про южноамериканскую лягушку, сходив в туалет и поев (а раньше, пока не ослепла, еще полаяв на мир из балконной двери в пол), и видит во сне елку, шарики и прусское Рождество. Почему ей, русской суке, снится прусское Рождество? – спросите вы. Потому что именно там, в далекой Пруссии, и родился упомянутый Гофман. Видимо, Жозефина Тауровна помнит своей немецкой сущностью (таксы вообще-то немецкие собаки, что бы я тут ни говорил), как праздновали Рождество в Восточной Пруссии, и что праздновали хорошо. А Чуня любит, когда хорошо: тепло, сытно и подарки. Поэтому она снова спит и видит сон – про немецкого Гофмана.