Анастасия Литвинова - Экоистка

– Весьма недурной материал, Кира. Но немного занудный и чересчур пафосный. Зачем было нагонять столько жути? Хотя… жуть у нас пользуется особой популярностью. Скажи, пожалуйста, он согласован с Гринбергом? Ты там называешь такие фамилии… я не хочу брать на себя ответственность.

– Нет, Константин Владимирович, согласован только тот, что идет в мамин журнал. Я никогда не писала для политических и деловых изданий, поэтому…

– Ну и что, что не писала. Ты же знаешь, что, если даже про выставку болонок напишешь и не согласуешь, можешь стать врагом номер один.

– Я свяжусь с ним. Сколько у меня времени?

– В понедельник дедлайн, не успеешь – через месяц.

– Постараюсь.

– А вообще, я бы разбил материал на два. Один – о глобальных вызовах и последствиях. Другой – про энергетику, финансирование и фонды. Сделаешь грамотно – возьму и в «Bussiness&Co», и в «Commerce».

– В «Commerce»?! – радостно и громко воскликнула Кира.

– В «Commerce». – В голосе Константина слышалась улыбка.

– Спасибо, Константин Владимирович.

– Не за что, детка. Маме – пламенный привет!

– Хорошо. До свидания. Спасибо большое!

Константин Владимирович говорил короткими, четкими фразами. Как заголовками. Кире это нравилось, и ей очень хотелось послушать в обычной домашней обстановке его рассуждения о жизни или любви. Вообще-то, Кира не любила находиться в обществе старших. Ей не хватало энергии, взбалмошности, особенно не нравилось чувствовать себя глупее собеседников. Но Константин с лихвой перекрывал эту неуверенность своей внутренней силой, спокойной, ровной, больше похожей на действие сверхмощного магнита, нежели на яркий свет лампы. Может быть, потому, что Чураков знал ее с раннего детства, ей казалось вполне естественным и нестыдным быть рядом с ним глупым двадцатишестилетним дитем.

После разговора с Константином Кира колебалась несколько минут: написать или позвонить Гринбергу. Во время интервью она ощущала себя с ним вполне свободно. Он делал свою работу, она – свою. Но сейчас вдруг почувствовала, что, вполне возможно, он все-таки сыграет какую-то роль в ее жизни. Это мимолетное ощущение почему-то заставило ее волноваться и подбирать слова. В итоге за эти пять минут борьбы с собой она так устала, что набрала не лично его, а секретаря, быстро и по-деловому изложив суть дела. Еще через пару часов Кира уже отправляла в Лондон два текста. Всегда бы так: одно интервью – и три материала в трех изданиях. Довольная собой, она захлопнула крышку ноутбука, быстро оделась и вышла из квартиры, скорым шагом направившись в Печатники.

К Наталье она ездила при любых обстоятельствах и в любом настроении. Даже смеялась, мол, в метель и в жару, в печали и в радости – почти как в браке. Отличие в том, что в браке – это лишь обещание, а еженедельное чаепитие у Натальи Алексеевны – ритуал, который мог быть нарушен только очень серьезным форс-мажором. Кира называла ее скромную однушку на окраине Москвы «мое убежище». Наталья Алексеевна, пожилая дама лет шестидесяти, раньше обучала Киру итальянскому языку. Когда программа была освоена, они договорились встречаться раз в неделю для поддержания языкового уровня, и постепенно барьер, разделявший ученицу и преподавателя, исчез. Ей начала открываться интереснейшая натура Натальи и судьба, достойная описания в нескольких книгах. Поэтому Кира, приходившая сюда говорить и отрабатывать навыки общения на итальянском, часто, наоборот, два часа слушала собеседницу – с упоением, изумлением, а иногда даже с завистью, ведь ее жизнь была куда менее насыщенной, в ней не было пульса непредсказуемости. Да, она много путешествовала, часто веселилась, кутила с друзьями, заводила романы. Но ей всегда казалось, будто это лишь суррогат того, что переживают артисты, проводящие жизнь в гастролях, – люди-кочевники, пропитанные духом свободы.

Когда-то и Наталья Алексеевна была именно такой. Ее сущность, похоже, пришла к нам из прошлого, слишком далекого, чтобы ей было комфортно в сегодняшнем мире. Она вполне могла быть номадом, бороздившим Великий Шелковый путь, Васко да Гамой или Колумбом, Жанной д’Арк или Галилеем. Наталья была слишком принципиальной, слишком честной – до занудства, и благородной, как бы архаично ни звучало это слово. Она так остро переносила чужие несовершенства, что страдала от этого физически: столкновение с любой несправедливостью или враньем отнимало у нее сон и выбивало из привычного образа жизни.

Как жаль, что эта редкая натура сейчас была заключена в больном, разрушающемся теле. Наталья была танцовщицей, объехала со своей труппой полсвета, долго жила в Италии, где начала преподавать хореографию детям. Она слишком выкладывалась, и теперь тело мстило ей за нечеловеческие нагрузки.

С годами Наталья стала грузной, все ее тело стремилось к полу, будто стекая со стула. К тому же она сильно хромала – ее тазобедренный сустав был практически разрушен, а тяжелые операции и стальные импланты не принесли должного облегчения. Старые фотографии, запечатлевшие ее на сцене – в прыжках, пируэтах, в поддержке партнера, были расставлены по всей квартире. А шкаф ломился от сценических костюмов, с которыми Наталье не хватало сил расстаться. Личная жизнь не сложилась, но это не привнесло, как частенько бывает, озлобленности в ее характер. Она воспринимала свое нынешнее положение философски спокойно. Ей настолько хватило приключений и забот в прошлом, что теперь, по ее признанию, она просто отдыхала и наслаждалась одиночеством. Это не совсем так, предполагала Кира. Однажды она все же спросила, не жалеет ли Наталья Алексеевна, что у нее нет семьи, детей. «Конечно, жалею», – ответила та, но и этот ответ прозвучал как-то нейтрально, без надрыва, словно Наталья смотрела на свою жизнь со стороны, без оценок и эмоций.

От Италии ей остался единственный дар – энергичный, певучий язык, который она теперь преподавала желающим.

– Бонджорно, 12 12 – Добрый день (итал.). Наталья Алексеевна!

– Бонджорно. Come va? Caffee? 13 13 – Добрый день. Как дела? Кофе? (итал.)

– Si, volentieri. 14 14 – Да, охотно. (итал.)

Этот неизменный диалог-вступление стал своеобразным ритуалом. Кира была единственной ученицей, достигшей практически свободного владения языком, и потому Наталья воспринимала ее почти как равную, гордилась ею, к тому же девушка ей искренне нравилась. Наталья потешалась над ее вечной манерой всюду спешить. Ни разу за шесть лет их знакомства Кира не воспользовалась лифтом – всегда взлетала наверх по лестнице. Так ей казалось быстрее. На ходу снимала верхнюю одежду, хватала свой неизменный кофе. Наталья видела в этой энергии отражение своей молодости, у Киры же, как только она входила и за ней закрывалась дверь, все заботы, напряжение, непрерывный бег мыслей оставались там, за дверью, и начиналось волшебство общения – такого всеобъемлющего, поглощавшего обеих с головой. Каждый раз их диалог рождал новую маленькую истину, неожиданный поворот темы или даже открытие. Слова и остроты текли непрерывным потоком. Ни с кем Кира не чувствовала себя в разговоре так легко, как с Натальей. Она искренне любила свою собеседницу, которая стала для нее второй семьей. Кира и с матерью была очень близка, но Наталья Алексеевна доступна всегда, а Оксана слишком светская, чтобы чувствовать малейшие изменения ее настроения. Кроме того, Кира говорила на итальянском с таким удовольствием, будто само произношение вслух этих рокочущих слов заряжало ее, как глоток эспрессо. Вдвоем они выдвинули гипотезу, что у каждого языка, помимо звучания, есть и собственная энергетика: итальянский звучал солнечно даже в самый промозглый ноябрьский день и наделял говорящего дополнительной силой. Порадовавшись этому нехитрому выводу, они продолжали свое щебетание, и Кира завела речь о своих рабочих успехах и ночной выходке.