Алексей Праслов - Рассказы. Сколько ног у муравья?

– Слон я, слон… – шептал он, – старый, неуклюжий слон… – и обильные слёзы текли по его лицу. Он сдавил свободной рукой капитановы щёки, ссыпал в щелку вывернувшихся губ таблеточную пыльцу, большим пальцем вмазал её до зубов и зашептал ему прямо в закрытые глаза, уговаривая, как ребёнка:

– Слизни, капитан! Слизни, всё помощь… Ну, давай, родной! А я сейчас…

Жаров поцеловал хрипнувшего капитана в переносицу, с трудом поднялся, стараясь не замечать ощутимо погорячевшую левую половину груди, и побежал по ровной асфальтированной дорожке между могилами.

– Люди-и-и! – опережал он себя криком, – люди-и… Человеку… плохо… помо… лю-у-у…

… – Врерёд, волжане! Вперёд, мужики-и!

Пётр рванулся с криком «Ура!» вместе со всеми. Только на секунду, когда вырастал из окопа, закрыл глаза, подумал, что вот сейчас резанёт очередь и зачеркнёт его жизнь навсегда.

– За Родину! – крикнул комбат.

– За Сталина! – вложил свой крик в общий рёв Пётр.

Толстая заноза проткнула правую икру и нога сразу начала отставать. «Ранен?» – не останавливаясь, подумал Пётр. Он увидел, как слева от него смешно закрутился волчком и упал сосед по окопу, Васька из Самары. А по всей цепи прыгали, взлетая и ныряя вниз, словно играли в чехарду, полусогнутые, скомканные солдаты.

– Ура-а! – орал он, почему-то зверея от этой чехарды. Он бежал, хромая, высматривал промежуток между спинами впереди бегущих, чтобы послать вперёд себя пулю, но так и не решился выстрелить, боясь зацепить кого-то из своих. Откуда-то справа начали бить миномёты. Замяукали редкие мины, словно прорвали какой-то невидимый заслон и посыпались градом, кошачьим воем выскребая из заполошных душ остатки уверенности и силы.

– Ложись! – услышал Пётр сзади и упал сразу, будто схваченный снизу за ноги.

Второй команды он уже не слышал. Очнулся не от боли, не от крика, а от странного чавканья в бравом боку. Поднял голову, увидел рядом с собой неглубокую минную воронку, пятерых немцев. Один из них тыкал носком сапога в его хлюпающий бок…

… – Старый пень! Тяжело ему таблетки… в кармане… Здоровый, видите ли… Не пень, хрен старый! – ругал себя Пётр Иванович, на бегу ища глазами выход с кладбища. – Да где же, где он? Где? А почему стена слева? Почему стена…

Он остановился. Словно чья-то сильная и безжалостная рука сжала в кулаке его сердце и задёргала из стороны в сторону, обрывая нити сосудов. Он понял, что бежит в обратную от входа сторону. Вспыхнула в груди медленно разгоравшаяся топка, перехватило дыхание, будто выпаривалось оно не доходя до лёгких, и Пётр Иванович, зная, что вернуться к выходу ему уже не успеть, бросился к кладбищенской стене…

…От тупика к тупику перетащил паровоз свой груз за Урал. Моросящая прохлада влезла в вагон утренним туманом, выстудила его потный зной и волглые одежды заключённых. Пётр только по нужде вставал со своей соломенно-навозной подстилки. С отчаянием и страхом ждал он предстоящую жизнь. С этим же страхом, послушный и безвольный, в разномастной толпе вырубал лес под свой барак, расширяя лагерь уголовников. И в конце октября, сжимаясь как от желудочной боли, скорчился на новых, узких и коротких, нарах…

…Рука никак не могла зацепиться за пологий шалашик стены. Жаров падал, опять поднимался, прыгал и всё-таки нащупал более крутой излом жестяного конька. Он схватился за него левой рукой, повис на стене и, напрягая остатки сил, потянул вверх правую, навеки застывшую бумерангом, руку. Казалось, что все жилы от самой ступни до покалеченных костей вылезли туда, к кисти, но торчащие пальцы никак не могли захватить край и скользили вниз по скату, сдирая ногтями краску и ржавчину…

Старый еврей, тоже из бывших пленных, прочистил, промыл все его свищи и забинтовал руку.

– Повезло вам, парень. Попадись с этим на фронте, оттяпали бы на раз. А так – рука!

Приятная тугая повязка из жёлтого бинта, забота картавого санитара растрогали Петра, он заплакал.

– Живите, молодой человек, не плачьте…

…Жаров тужился, рвал себя вверх, как альпинист, оставленный какой-то подлой душой без связки и снаряжения.

– За Родину-у! – выкрикнул он, подстёгивая себя, – за Ста…

И как насмешка над его немощью, выскочили изо рта верхние вставные зубы, с глухим цоком стукнулись о стенку и упали на землю. Пётр Иванович, обессилевший, свалился вслед за ними. Только сейчас он понял давнишнюю капитанову злость, тут, перед стеной.

– Хрена с два-а… вам-м… – вспомнил он хрипуна, с трудом встал, со злой издёвкой вытолкнул языком и нижний зубной протез, выплюнул его и с криком прыгнул на стену, крюком забрасывая наверх здоровую руку. В крике он ругал себя за то, что побежал в другую от входа сторону, ругал далёкого старого еврея, склеивавшего его руку, материл его, материл всех и всё, и даже бога, отжимался от стены и бил с размаху локтем по кирпичам, взывал к каким-то неизвестным силам помочь ему опять раздробить костяной комель, чтобы разогнуть покалеченную руку хоть на сантиметр и дотянуться до гребня жестяного шалашика. «Зачем? Зачем? Зачем?» – крутилось в его горячечном мозгу. Сплошной гуд-рёв со слабыми колокольными прозвонами слышался ему вокруг. Но за секунду до жгущего остро-бритвенного разреза внутри, где сердце, щёлкнул по барабанным перепонкам резкий, визгливый голос из-за стены:

– Хулиганьё!

В потухающем кадре Пётр Иванович увидел свою съезжающую по стене окровавленную руку с пучком сиреневых вьюнков в скрюченных пальцах, успел пожалеть их, и всё.

Их увезли на одной «Скорой помощи». Одного положили в реанимационное отделение, другого в морг.

И это было последнее заключение Петра Жарова.

В невысоком кудрявом кустарнике громко рыдал бывший командир взвода разведки, давно, ещё с войны, списанный из активной жизни по инвалидности, а теперь уже и по возрасту, в стельку пьяный Лазарь Семёнов. Катался по земле, рвал траву руками и зубами, ревел зверем, как только может реветь человек, когда у него заходится сердце и невыносимо жжёт в груди. Вокруг него бегал, спотыкаясь о корни, перепуганный и оттого на время отрезвевший, Петька Быков. Он уворачивался от самодельного до коленного протеза-культи Лазаря, влетая в кусты тесной для разгула полянки, изодрал в кровь лицо, руки и всё старался поймать и придавить к земле страшный для него протез, остановить горячку Лазаря, успокоить его.

– С ума сойдёт… Ей-богу, сойдёт! – бормотал он. – Зайдётся, ёлки, и сойдёт…

– Уйди, Петька! У-ох! Уйди, гнида… У-ох! – Лазарь глушил стоны, которые рвались из него, как рвётся кашель из груди при жестокой простудной болезни, глушил, уткнувши лицо в траву, вдавливал всего себя, раскоряченного, в землю.