Петр Разумов - Срок – сорок

И вот теперь, лёжа поздней ночью под одеялом в своей спальне, я вспоминал и фантазировал, как бы продолжая сюжеты и намёки, реализовывая бессознательные и вполне конкретные страхи и комплексы, погружая себя и своё тело в озноб и сумрак паранойи.

Мне грезилось, что существует королева и король от литературы. Королева, реальная филологичка Людмила С, живёт в Петербурге, пишет книги о современной поэзии и тайно руководит литераторами, приближенными к некой небольшой масонской ложе, главная фишка которой – служение Великой России и приумножение её славы, величия и богатства. А я, паскудёныш, пробрался в эту тусовку, устроил балаган и изолгал всё светлое и доброе, что есть в поэзии и тех людях, которые при дворе и служат Свету.

Король – известный московский поэт Николай К., гомосексуалист. И он возглавляет другую тусовку, которая очень ревностно относится к своим членам, оберегает их и не терпит никакой двуличности от тех, кто хочет иметь с ней дело. Он тоже в ярости от того, как я надул Мишу, как использовал его имя.

Мне казалось, что Данила Т. отвёл меня после чтений и возлияний в клубе в пустое помещение и провёл разъяснительную беседу. Разъяснял он не мне, а сам задавал вопросы, пытаясь понять, какую я занимаю позицию и не могу ли навредить Мише, королю или ещё кому-то, кого вплёл в свои махинации. То ли он гипнотизировал меня, то ли я сам спрашивал, владеет ли он гипнозом. Очень удивлялся моим ответам, охал, говорил, что видит такого человека впервые, что я в опасности и т. д.

Самое интересное, что, скорее всего, такой или похожий разговор был в действительности, но, поскольку я был тщательно проспиртован, он стёрся, а сейчас стал прорезываться и наполняться новыми деталями. Я вспоминал час, другой, всю ночь, потом днём.

Я вызвал участкового терапевта с жалобой на озноб и бессонницу. Думал, у меня грипп. Еле передвигался, почти не ел. Потом пришёл на приём сам. Участковая спросила:

– Так зачем же вы пришли?

– У меня температура, слабость. Я болен.

– Нет у вас температуры.

Потом она посмотрела на меня мудрым глазом и сказала:

– А давайте вы сходите в наш районный ПНД [1] ПНД – психоневрологический диспансер. , вы ещё успеете, они работают до восьми.

И я пошёл.

Болезнь меня скосила. Она разом отняла у меня то, что я в себе так любил, не зная, как это важно. Это, прежде всего, яркость эмоций.

Раньше, до лечения, моё тело радовалось каждой малости. Даже сигарету, которую я привычно закуривал спустя десять лет от начала курения, я чувствовал, она «втыкала»…

А теперь всё оборвалось. Я спросил заведующего дневным стационаром, можно ли мне курить. Он ответил, что это «на ваше усмотрение». Я вышел во двор и затянулся. Я ничего не почувствовал. То есть вообще ни-че-го. Это отупение потом длилось не месяц и не год, мне пришлось доставать себя из могилы, где только ватный серый сумрак. Я ощущал своё тело закапсулированным в какой-то скафандр, под которым можно дышать, но невозможно ничего почувствовать от того, что снаружи. Ничто внешнее не доходило до меня. Как будто выключили солнце.

Понятно, что отчасти это был побочный эффект нейролептиков, которые мне прописали. Но без них, как оказалось, я не мог обойтись. Я перестал принимать лекарства через несколько месяцев, когда меня отпустили в свободное плавание, выписав из дневного стационара, но вата осталась. А ещё через год я снова загремел в ПНД, и это было ещё более драматично.

Недавно моя девушка спросила меня, что я люблю? Я стал думать и перебирать. «Это не то, и это не то… Вот что ты любил в детстве, отчего тебе было хорошо?» И тут я понял: больше всего я люблю пи́сать.

В детстве я часто писался и доставлял родителям массу проблем, потому что если мы куда-нибудь шли, то я терпел до последнего, а потом заявлял: «Папа, всё, я больше не могу терпеть, мне надо пописать».

Думается, я воспринимал мочеиспускание как что-то греховное, что делает уязвимым. Это было для меня стыдно. Поэтому я и терпел, как бы не решаясь об этом даже заговорить.

Писать – это открываться, это эмоциональный выход из тела, это буйство чувств и фантазии. Может быть, я писателем стал от слова «пи́сать», потому что моё письмо чрезвычайно откровенно.

Откровенность пугает чужого человека. Если не подготовить собеседника к тому, что сейчас не просто расскажешь анекдот, а, что называется, «откроешь душу», это вызовет оторопь. «Не легко понимать чужую кровь», – писал Ницше. Не каждый готов принять всю изнанку и «грязное бельё» собеседника. Времена Фёдора Михайловича канули в Лету, да и были ли эти времена по-настоящему, взаправду?

Тем не менее необходимо слушать и слышать. Поэтому я пишу эту книгу.

Проникновение в чужую душу, наверное, опасное предприятие, но хорошая литература делает именно это. И она жива пока.

Я родился и рос в Выборгском районе на севере Ленинграда, затем Петербурга. Более известен южный район Купчино, куда в лихие девяностые чужаку лучше было не соваться. Но наш «Просвет» (от названия проспекта Просвещения) ничуть не уступал в лихости «южным штатам», и здесь тоже была атмосфера спального района восьмидесятых годов застройки со всеми прелестями той жизни. Наркотики, драки, гоп-стоп. Стритбол во дворе, школьная дискотека, «зависание» по параднякам…

У меня почти нет воспоминаний до одиннадцати лет, но кое-что всплывает, вырезывается из плотного компота забвения. Папа ушёл из семьи, когда мне было восемь лет. Я не помню, что сильно переживал, но, конечно, скучал по отцу. Причину развода родителей я не знаю, вернее, не понимаю их объяснений, просто, как говорится, «не сложилось».

В более старшем возрасте, когда связь с отцом еле-еле теплилась и, возможно, совсем бы иссякла, я спросил себя: «А нужен ли мне вообще отец?» И ответил положительно. Стал сам звонить ему, просить заказать для меня какую-нибудь книгу. Он всю жизнь проработал и продолжает работать, в одной из крупнейших библиотек страны. Сначала библиографом, теперь у него свой проект и отдельный кабинет. По образованию он историк. В юности увлекался литературой, писал очень смешную и трогательную прозу, которую я всегда ценил.

Как-то в подростковом возрасте я стал рыться в родительском архиве, расположенном на нескольких самодельных полках в оконном проёме нашей одной комнаты. И обнаружил там отцовские штудии. Я был очень вдохновлён и решил, что вот оно, то дело, которым стоит заниматься!

Мама у меня архитектор из семьи репрессированного еврея. Родилась в городе Балхаш в северном Казахстане, где дед был в высылке после червонца сибирских лагерей. Она тянула семью все голодные восьмидесятые и потом лихие девяностые. Когда архитектура перестала кормить, устроилась экспертом в художественный салон на Невском, потом появились подработки, проекты частных домов, перестройки магазинов. Наша семья была сравнительно благополучной.