Александр Мелихов - На Васильевский остров…

Чтобы очухаться от надрывной исповеди вдохновенно блажившего молодого человека с вырожденческим аристократическим шнобелем, уже достаточно было посмотреть на собственные руки.

– …В поезде я почувствовал себя знаменитым человеком! Но я тогда не был знаменитым человеком!!

– А сейчас? – поинтересовался кто-то из студентов, будто в деревне над дурачком-подпаском.

– …Но в общежитии парни не захотели со мной жить! Потому что я занимался онанизмом!!!

– Ну, ну, не будем смущать девушек, – смущался худенький профессор Класовский, шевеля, как мышонок, старомодной щеточкой усиков. По его дружелюбной манере было совершенно невозможно понять, что он беседует с ненормальными, – кое-кем из них Класовский как будто даже гордился: «Он часто делает глубокие замечания!» И смущенно извинялся, словно тренер о своем любимце: «Что-то он сегодня не в форме», когда бессильно осевший на кушетке немолодой инженер с совершенно безжизненным, стекшим книзу лицом (небрежно, с порезами выбритым) на расспросы лишь едва ворочал языком. Но я успел ощутить ту мрачную подземную тягу, которая влачила в нужную ей сторону обрубки его фраз: все темное открывалось ему до последних глубин, а от светлого он отмахивался, как от глупенькой сказочки для несмышленышей. И тогда действительно получалось, что он убил свою мать пьянством и хамством и что обычные люди отличаются от убийц только трусостью и расчетливостью.

Да, среди больных были люди не глупее нас, только на глаза их был словно надвинут светофильтр – одним черный, другим розовый, так что они при полной логике видели в мире или одни только нескончаемые трясины горя, или сплошные фонтаны веселья.

– …Сидит такой старичок, кофе пьет. Я подошла и высыпала порошок ему в кофе – он как раскричится: хулиганка, хулиганка!.. – Нечасто удается насладиться столь счастливым и самозабвенным хохотом, как у этой крепенькой (боровичок), накрашенной и беспредельно кокетливой бабенки. «Ну, уж вы скажете!» – жеманным жестом, словно ухажера, легонько отталкивала она опечаленного профессора. «Если бы не порошки, вам было бы еще веселее», – сдержанно комментировал Класовский.

Оказывается, ты можешь видеть мир во всех совершенно точных подробностях, но как реагировать на них, смеяться или плакать, – это решает уже какая-то машинка, какая-то решалка внутри тебя, которая и есть твой подлинный хозяин, твой персональный бог, перемалывающий сонмище смутных помыслов и влечений в твердую колбасу поступка. При абсолютно одинаковых данных одному чернейший пессимизм не дает оторвать голову от подушки, а другой с грандиозными планами пробивается на прием к министру, добивается прослушивания в опере, начиная распеваться уже на улице, к воображаемому наслаждению прохожих, – так решили их личные божества. А логические доводы… На них всегда найдутся контрдоводы. Почему бы в постели и впрямь не оказаться змее: и из зоопарка могла уползти, и сосед из Индии мог прихватить – враги и не на такие ухищрения горазды… Или еще неотразимее: разве автобусы не падают с мостов? Как же можно в них ездить?!

Уровень риска, который наши боги велят нам считать допустимым, его решалка, его бог почему-то счел ужасным. А боги в объяснения не вступают. Я-то думал, все можно доказать, как теорему Пифагора, как закон всемирного тяготения… В конце концов взять голой бухгалтерской добросовестностью: скрупулезно фиксировать все аргументы в пользу каждой версии, ни одной не подсуживая. Но, к изумлению моему, находились несчастные, которых губила именно добросовестность. Поехать автобусом или троллейбусом, простить или порвать, сменить или не менять квартиру – человеческой жизни явно недоставало, чтобы перечислить все за и против. А мир внешний в отличие от мира внутреннего не позволял довольствоваться самоуслаждением – он требовал итога, поступка.

Жизнь и добросовестность – непримиримые враги. Где у бога записано, сколько дозволяется морщинок на покрывале, чтобы считать кровать заправленной? Сколько раз нужно перепроверять, не забыл ли ты выключить газ? Прикажет твоя решалка – и будешь целый день перестилать кровать, возвращаться с полдороги, безостановочно пробовать, не расстегнута ли ширинка… Абсолютно добросовестный человек абсолютно нежизнеспособен: чтобы себе не подсуживать, он должен подсуживать врагу. А я подсуживаю мраку. Всеобщее мастурбирование утешительными сказочками внушает мне такое отвращение, что из двух равновероятных суждений я стараюсь выбирать более неприятное. Когда Катька (фу, как фальшиво звучит ее навязанное общежитской традицией имя, но «Катя», «жена», «супруга» еще фальшивее), так вот, когда она сетует, что наш сын «выпивает», я прихожу в сосредоточенное бешенство: он пьет, пьет, пьет… Я к вам не лезу со своими мнениями, но и вы увиливайте без меня, я заранее отказываюсь от всех обезболивающих, срываю все припарки с умягчающими снадобьями, я не стану приставлять обратно ампутированную ногу и делать вид, что она все еще живая, я честно признаю: мои дети – чужие и неприятные мне люди.

Я готов снисходить ко всем, кроме собственных детей, укоряет меня Катька, и она совершенно права. Они – это я, а снисходить к себе – ради самоуслаждения – слишком уж гадко. Разбил окно мой ребенок – он озорник, разбил чужой – хулиган. Когда рак угнездился в желудке другого – ясное дело, он обречен, если же в моем – ну, это, может, еще и не рак, да не все и от рака умирают, к тому же, скорее всего, существует загробная жизнь – дайте только пошустрее добежать до церкви, которой прежде интересовался не больше, чем прыщиком на ягодице тещиного прапрадеда. Помню, в одном действующем памятнике храмовой архитектуры я случайно увидел, как немолодую, очень простого вида женщину с помертвелым лицом, обряженную в новенькое черное платье и сверкающие подламывающиеся черные туфли, под руки подводят к какому-то чану и начинают чем-то поливать. Когда я представил, что это проделывают надо мной, а я, утратив и честь, и юмор, и божий дар всюду требовать доказательств… сколько же нужно пытать человека, чтобы он стал хвататься за такие клоунады!.. Я поспешил прочь, оледенев от ужаса.

Короче говоря, я из чести выделываю над собой то, что с тем оплывшим, как свеча, инженером сотворила болезнь. Болезнь ли? Психическая норма есть легкая дебильность – этим афоризмом я люблю поддразнивать самоуверенных господ, полагающих свои привычки – своего внутреннего божка – верховным божеством всего человечества. И тем не менее реальность беспрерывно требует объявлять чью-то экстравагантность безумием ради спасения чьей-то собственности, чьей-то жизни. Сортировщик, на которого будет взвалена обязанность прочерчивать эти границы, всегда окажется преступником в глазах благородных поборников свободы и гуманности: как, навязывать неповторимой личности какие-то внешние нормы!..