Николай Наседкин - Наша прекрасная страшная жизнь. Рассказы

Оставьте вы все меня в покое!

В кафе сидел до упора.

Домой приплёлся, уже ближе к вечеру, с вымученным решением: забраться в постель, отоспаться в последний раз (если заснёт), а утром – пойти и сдаться. Уж даже самые тупые его студенты и те, вероятно, усвоили кардинальную мысль-идею «Преступления и наказания» – нормальный человек роль убийцы вынести просто-напросто не в состоянии. Уж Достоевскому ли не верить?

Однако ж дома Михаила Борисовича ждала свежая информация – она оглушила, как внезапный удар по лицу. Труп уже опознали: ночной бедолага оказался сыном, вернее, сынком Джейранова.

Боже мой! Кто такой Джейранов – Михаилу Борисовичу объяснять не надо было. Он, как и многие в Баранове, прекрасно знал: Джейранов не только полковник областной милиции, но и, по совместительству – один из паханов-хозяев города. Причём, из самых крутых, а может, и – самый. Впрочем, это не суть важно. Вернее, важно, но суть как раз не в тонкостях бандитской табели о рангах . Михаилу Борисовичу достаточно было понимать-предчувствовать, что Джейранов может любого человека размазать по стенке, стереть в пыль, расплющить, вкатать в асфальт, одним словом, уничтожить без суда и следствия в единый миг.

– Доигрался? – жестоко съязвила бывшая.

– Да пош-ш-шла ты!.. – устало огрызнулся Михаил Борисович, глянул затравленно снизу вверх, скривился, со слезами выдавил. – Беги, беги, закладывай!

И тут: тр-р-рл-л-лин-н-нь! тр-р-рл-л-лин-н-нь! тр-р-рл-л-лин-н-нь! – звонок, совсем, как ночью: настойчивый, нахрапистый, нетерпеливый. Михаил Борисович вскочил в испуге со стула, схватил Любу за руку, сдавленно вскрикнул:

– Не открывай!

Но тут же сам понял несуразность, позорность своего порыва – обмяк. Люба пошла, открыла. Мужские голоса. Вскоре бывшая требовательно крикнула-позвала:

– Михаил, ну где ты там? Иди сюда!

Вот гадина! На гриппозных ногах пошёл. Обидно, что хмель куда-то совсем испарился-улетучился – а ведь даже сто пятьдесят граммов водки для куражу к пиву подмешал…

В прихожей громоздились два мента – капитан и старлей. В упор на него уставились. Михаил Борисович машинально руки за крестец завёл – думал, что и спрашивать ни о чём уже не будут. Однако ж капитан спросил и довольно вежливо:

– А вы тоже ничего не слышали ночью подозрительного в коридоре?

Второй уточнил:

– Звонки в двери? Голоса? Шум драки?

– Не-е-ет… – не совсем уверенно протянул Михаил Борисович, смутно понимая: что-то всё идёт не так, не по сценарию. Глянул на Любу, твёрже повторил: – Ничего. Мы ничего ночью не слышали… Спали. У нас днём здесь ходят по коридору, шумят… А ночью, обычно, спокойно… Правда, правда! Днём бомжи всякие…

Михаил Борисович чувствовал, что надо бы остановиться. И – не мог. Люба встряла:

– Извините, но ничем помочь вам не можем. Ни-че-го не слышали.

– Ну, коли так… – скривился капитан, кивнул напарнику. – Ладно, пошли дальше.

Когда дверь за ними закрылась, Михаил Борисович несколько мгновений смотрел на Любу во все глаза и вдруг неловко раздвинул-распахнул руки, ещё не надеясь вполне. Но жена качнулась навстречу, припала к нему, стукнула кулачком по груди, раз, другой – бессильно, от отчаяния:

– Дурак! Мучитель! Идиот! – подняла заплаканное лицо. – Ну, вечно ты во всякие истории влипаешь!

В голосе её было столько уже подзабытой нежности. Михаил Борисович понял, что и сам вот-вот захнычет-рассиропится, судорожно прижал Любу к себе, застыл, вдыхая запах её волос, так знакомо пахнувших яблочным цветом.

– Что же делать? Люба, что же нам делать?!

– Ничего, ничего, всё обойдётся! – Люба успокаивала его как маленького. – Никто не видел. Ты не виноват… Ты не виноват, Миша! Так получилось… У него, оказывается, девчонка на шестом этаже живёт – он просто этажом ошибся. Значит, судьба у него такая… Да и – был бы нормальный! Он, говорят, алкаш уже и наркоман… Он, рассказывают, уже убил кого-то… Это же бандитский выродок!..

Михаил Борисович почти уже не слушал лепет жены. Он всё сильнее, всё жарче сжимал её, подзабыто шарил руками по спине, с упоением ощущая, как под ладонями знакомо и податливо изгибается её всё ещё желанное тело. Он начал, задыхаясь, целовать её в ложбинку груди, в шею, нашёл наконец губы – припал жадно, ненасытно, как припадает к кислородной подушке задыхающийся от удушья человек…

– Люба!.. Любушка!.. Милая!.. – успевал пристанывать он, на мгновение прерывая поцелуи. – Не важно! Ничего не важно! Ты и я! Будем жить! Всё будет, как прежде!..

Он увлёк её в комнату. Нетерпеливо, словно молодожёны, они раскинули-разложили диван-кровать, суетливо разделись, помогая друг другу, бросились в постель…

Уже под утро в голове совершенно обессиленного Михаила Борисовича, в тот момент, когда он вслед за женой, уснувшей на его руке с блаженной улыбкой на распухших губах, собрался погрузиться в сладкий сон-отдых, мерцнула довольно кощунственная мысль: «Если для этого надо было убить, что ж…»

Он никогда не думал (или забыл), что счастье может быть таким острым, таким пьянящим, таким всепоглощающим.

А сколько его впереди!!!

Он так и уснул, улыбаясь.

И, конечно, не знал, не предвидел (не дано человеку знать свою судьбу!), что на следующий день, когда Люба после загса и церкви (записались в очередь на регистрацию и венчание – чего ж откладывать?) решит пробежаться по магазинам, а он прямиком отправится домой, готовить семейно-праздничный обед, – припрётся Виктор Дьяченко, ближайший сосед из 85-й. Заглянет просто как бы по привычке, тридцатник на похмелье перехватить, а потом к разговору, заглядывая проникновенно в самоё душу, и выдаст: мол, не спалось ему позавчера, в ночь на третье, вот и увидал случайно в глазок, как Михаил Борисович какого-то пьяного хмыря тащит по коридору…

И почувствует Михаил Борисович себя так, словно накинули ему на шею петлю-удавочку, и стало ему трудно, совсем невозможно дышать…

Наш безразмерно-необъятный дом, громоздящийся Казбеком в центре города, вместил в свои квартирные клетушки население, по крайней мере, крупного села, а то и целого райцентра. Не дом – архитектурный монстр. И собак в нём обитает целая стая, голов эдак в сто, сто пятьдесят, а может быть, и – в двести.

Часов с шести утра, с самой несусветной рани, а вечером до полночи, до самой кромешной тьмы, во дворе нашего дома-Вавилона приливами и отливами вскипает псиное столпотворение – брех, визг, лай, вой. И вся эта собачья какофония щедро приправляется мерзко-повелительными хозяйскими криками-воплями:

– Стоять! Стоять! – Сидеть, сука! – Рядом! Рядом, я сказал! – Джексон, ищи, ищи! – Фу! Фу! – Назад! Наза-а-ад, Бим! – Маркиза, Маркиза, Маркиза, ко мне! – Цыц! Держите свою тварь, в конце концов! – Фас, Гамлет, фас!..