Сергей Мурашев - Ленты Мёбиуса

Алёша посмотрел на полоску света, которая всё ещё дотрагивалась до него. Улыбнувшись, поднялся и пошёл к двери. С трудом вынул из петлицы большой, похоже, кованый в кузнице, крюк… – сильным толчком, со скрипом, распахнул дверь наружу…

На улице, в лёгком мареве, оставшемся от недавнего тумана, по пояс в траве, покрытой обильной, отливающей белым росой, стоял Емеля. В широком дождевом плаще, с накинутым на голову капюшоном, Алёша не сразу узнал его. В руках Емеля держал свёрток и небольшую кастрюлю.

– Доброго здоровьица! – громко сказал он.

– …Доброго здоровьица… Ты откуда здесь?

– Да чую, во дворе шевелишься, подошёл поглядеть, чего будет.

– Я, кажется, тихо ходил, неслышно…

– Да я, знать, хорошо чую. Пошли давай!

Как только Алёша ступил за порог, над его головой, почти из-под самой крыши, в маленькое квадратное окошко-бойницу шириной всего в бревно стрелой выпорхнула ласточка, опустилась к самой земле, сделала круг и вернулась обратно.

– Получается, у ей там гнездо, на повети, – заулыбался Емеля, задрав голову так, что с неё слетел капюшон. – Ну пошли, пошли! Анюта творога послала и хлебушка, только из печи.

– Рано она встаёт.

– Анюта?.. Анюта рано. Всё поспеть надо. Она как цветок с восходом солнца встаёт. Солнце ещё не умылось, ещё только-только выглядывает, а у Анюты голова от подушки сама собой приподниматься начинает, к окну тянется, какая погода поглядеть. Ты помидоры видел, нет?.. Да какое! – махнул он рукой. – Помидоры, пока на подоконнике в горшочках, в баночках стоят, головы свои к окну клонят, к свету тянутся. Тогда эти баночки надо повяртывать другой стороной, чтоб рассада кривой не вышла. Вот и она как цветок… Испекла уже… Расстраивается, как ты после вчерашнего. Впервой ведь этак на сенокосе. Да всю ночку думу-думала, как ты ураган пережил-перемог.

– Ураган?! – Алёша, сделавший в густую мокрую траву только несколько …осторожных шагов, снова остановился, так и не дойдя до Емели; почувствовал, что спортивки уже напитались студёной, обжигающей ноги росой. Но возвращаться обратно во двор не хотелось.

– А как? А ты не видал?.. Спал, значит? …Что творилось! Светопреставление! Ветер стонотный. Ошалелый. С присвистом. Будто кто его гонит. Стёкла в рамах дрожат, ревят жалостно, выпасть ладят. Птица бежит, кулик по голосу, бежит и во все стороны кричит надрывно – испугалась. Темень кругом, настояще света не видно. Гром без передыху разрывается, и молния… и всё кажется… что у самого дома… Потом гроза умилостивилась, дальше пошла, а у нас дождь ядрёный, шум спокойный, ровный, я под него и задремал. И вот туман от дождя и роса такая сильная.

– А ветры – это уж всем известно – оттого, что лес вырубаем. Да и этот друг-товарищ, я уж верно знаю, не одну просеку проломил. Так пойдём, пойдём, чего опять встали, косить надо.

Алёша почувствовал, что замёрз, обхватил себя руками и с радостью побежал за Емелей.

– Так она хлеб сама печёт?

– А как же, конечно, сама, она в магазине не берёт, только муку. Да ты разве не ел?

– Я не думал, что сама.

– Сама, сама. Деревенская баба всё сама может.

Алёша проснулся, но глаз открывать не хотелось.

С самой смерти Ивана Ивановича живёт Алёша словно в бреду, в полусне. Будто это он умер и лежит сейчас на мягких стружках в свежепахнущем деревом гробу, который они делали вместе с Емелей. …Емеля тогда, махнув рукой на измерения, пару раз ложился в гроб сам, устраивался поудобнее:

– В аккурат. Он меня сантиметров на десять дольше. В аккурат…

«Было ли это со мной? Было ли?» – спрашивал Алёша и, сам не замечая как, погружался в болезненные отрывчатые воспоминания.

…Конец деревенской улицы засажен черёмухами, тенистый. Разошедшийся, иногда поднимающий пыль ветер треплет, покачивает деревья, отчего их тени на земле, отделённые одна от другой ярко-светлымим промежутками, тоже пошевеливает.

Дрожа всем телом и ничего не в состоянии поделать с собой, Алёша идёт по дороге. Спешит неровным шагом к Емеле и Юрию, которых увидел ещё издали. Емеля, присев на корточки, как обычно что-то рассказывает, размахивая руками; Юрий стоит рядом склонив голову и рисует палочкой на дороге – слушает.

Алёша подошёл к мужикам, присел на корточки. На его приход почти не обратили внимания. Внутри у Алёши… гудит, отдавая в голову, он долго не решается, стараясь сдержать дрожь, зачем-то трогает ладонью тёплый песок на дороге, подкидывает его вверх так, чтоб подхватил ветер, и наконец говорит:

– Иван Иванович умер.

– Ты чего это сказал?! На днях только видел! Говорил, после операции всё лучше и лучше…

– Умер. Я проведать пошёл. По соседский. Почему, думаю, давно не заходит. То каждый день по несколько раз… Пошёл проведать, а он лежит на кровати… холодный…

Могилу копали на следующий день.

Солнечное утро. Поют птицы. Воздух свеж. На кладбищенском бору, среди крестов и оградок, игра теней. Чувствуется запах потревоженного перегноя.

С далеко раздающимся скрежетом и лязгом вонзают мужики в землю лопаты. Жёлто-серый песок вперемешку с камнями откидывают в сторону.

Пролёты набранной из штакетника оградки сняты со столбов и составлены к высокой сосне. Оградка новая, ещё не крашенная, её, по заказу Ивана Ивановича, делали совсем недавно. Обнесена оградкой могила матери, умершей несколько лет назад; предусмотрительно, по его же просьбе, оставлено место и для сына.

В могильщиках Алёша, Емеля и Юрий. Отпыхиваются при работе, изредка сдержанно переговариваются.

– Перекур! – командует Емеля и садится на землю свесив ноги в могилу. – Давай помянем мужика. – Дотягивается до тряпичной сумки с бутылкой водки и закуской. – Давай помянем, а? …Сегодня копаем мы, завтра нам…

Алёша и Юрий послушно садятся рядом с Емелей, тоже, как и он, свесив ноги.

Могила ещё не глубокая, не больше полметра, с боков её торчат перерубленные топором сосновые корни.

– А глаза у Ивана были голубые, как у тебя, Лёшка, – зачем-то вспоминает Емеля.

– Он ко мне часто приходил, соседи. Всё жаловался, что дом разваливается…

…Сделав могилу к сроку, положив поперёк её жердины, на которые будут ставить гроб, приготовив верёвки, расселись по земле, ждали, когда привезут покойника…

Задувает тёплый полуденный ветерок, погружающий в дремоту, опускающий отяжелевшие веки. Над кладбищем, залитым солнцем, не умолкает голос (срывающийся, иногда переходящий в конце фразы на фальцет) – это голос подвыпившего Емели:

– …Слава богу… Слава богу! Не выкопали ничего! Повезло. – Он помолчал, надеясь, что кто-нибудь поддержит разговор, но не дождался. Повернулся к Алёше:

– Всё, парень, перекопано! Живого места нет. Часто на гроб натыкаются. Лопата этак глухо стукнется… За могилами догляда не было, их уж не определишь. Прощения попросишь и подхоронишь кости где-нибудь в углу могилы… Лапти. Лапти, Лёшка, сколько раз выкапывали! Береста она не гниёт! Раньше на бересте писали!.. – Он помрачнел лицом. – Что говорить?! Недавно в Погосте яму картофельную копали, пять скелетов… нашли. Один на другом, видать, хоронили в тяжёлое время, может, зимой в войну или в голод, чтоб вновь мерзлоту не долбить, я на то думаю. Последний уж вовсе на верху лежал. Ребёнок, наверно, девочка – при ней висюлька была, бусик. Зачем строились на старом кладбище. – Емеля отмахнулся рукой. – Потом всех в одном гробу похоронили, где раньше церковь стояла. Там уж никто не потронет. …Похоронили и крест поставили высокий. – Он помолчал, жуя губами. – …Из родственников никто не приедет. Только наши будут. Иван, старший сын, может, и приехал бы. Адреса не знаем. Ничего, сами похороним, приберём, на земле не оставим. Как бабушка моя говорила: «Что о том печалиться, на земле добрые люди не оставят». Ой и до чего хорошая бабушка была! – Емеля заулыбался, засветился радостью. – …Сейчас, наверно, лошадка идёт потихоньку, тележка подрагивает. Иван лежит на телеге и в небо глядит… как в детстве…