Сергей Масленников - Ядро и Окрестность

В его понимании деньги оплачивали труд, оплачивали скупо и неохотно, так уж повелось. Он перебывал на шабашках, нанимался грузчиком, разнорабочим. Везде утесняли и обсчитывали. Надо было зорко следить за руками, которые тасуют деньги прежде, чем раздать. В конце концов понял – деньги намного сильнее и выше труда, хотя учебники убеждали в обратном. Что такое труд? Ты в него погружен, знаешь до тонкости. Работая грузчиком, он кряхтел под мешками с мукой. Всякое неловкое или лишнее движение отнимало силы. После рабочего дня его тело словно бы укорачивалось. За ночь рост приходил в норму, но не до конца. Некоторой доли своего тела, пусть совсем малой, не хватало. Мука, сахар, крупы и ящики с вином сжимали его, как пружину, оседающую из-за остаточной деформации. А деньги заключали в себе некую тайну. Их хозяином было государство, такое же грозное, как лев среди зверей и орел среди пернатых. Труд, особенно тяжелый, не смел приближаться к деньгам, которые хранились в банковских подвалах и сейфах.

В стройуправлении, где он работал трубоукладчиком, день получки был самым для него нелюбимым. Обычно заканчивали в обед – сваливали. Он невольно сравнивал смену с тяжело нагруженным самосвалом. Ядовитый выхлоп смешивался с запахом бетона, сползавшего сквозь щель заднего борта сначала медленно, а с подъемом кузова валом. До конторы добирались полтора-два часа на перекладных – все их объекты находились в дальних концах, а то и за городом. Управление насчитывало не одну сотню людей. Вся эта масса норовила пробиться к кассе в обход остальных. Толпа перетекала из коридоров во двор. Общий гвалт покрывал попытки выяснить, сколько начислили и за что удержали. Бесполезно было занимать очередь. Он получал свои сиротские деньги последним, когда уже никто не оттирал от окошка. И пока слонялся в ожидании, грызла тревога: сто десять, как в прошлый раз, или сто двадцать. Бригадир, получив от него пол-литра белой, обещал приписать две лишних восьмерки, то есть два полных выхода. Домой шел темным зимним вечером, согреваясь мыслью о лишней десятке.

Кто-то тронул его за плечо, он очнулся. Сзади подошел цыган.

– Как дела, друг? – сказал весело, чуть притоптывая ногами.

– Ты где так долго? У тебя не пузырь, а жбан. Вот смотри, заработал. – Он вытащил пачку из-под низа.

– Наблюдал со стороны. Вижу, торгуешь, зачем мешать, человек делом занят. Удачу спугну. – Он считал деньги, переломив пачку. – Одна плитка твоя. Бабы шоколад любят. Они – его, а ты – их.

Максим смотрел на цыгана две долгих секунды, один глаз был здоров и разговаривал с Максимом. Второй наполовину вылез из глазницы, как будто его выдавили изнутри. Впечатление было жутковатым. Максим старался не отпустить от себя здоровый. На миг ему показалось, что тот выцеливает его, как снайпер сквозь сильную оптику.

– Хочешь, познакомлю. У меня много.

Максим содрогнулся, представив себе женские глаза рядом с этим безобразным и мертвым.

– Постой еще каплю, сбегаю за остатком. – Он сорвался с места, не дожидаясь ответа.

Со стороны метро подошел еще один покупатель. Уже доставая деньги, он внимательно посмотрел на обертку и распечатал. Фольги не было. Им открылась прессованная масса цвета какао, разбавленного молоком. Такую любила делать его тетка из порошка «Золотой ярлык».

– Это не шоколад, – сказал мужчина холодно, как будто Максим сам изготовил подделку.

Плитка осталась лежать сверху. Желтый цвет мешался с красным орнаментом. Цыган нес в каждой руке по коробке. То ли шел, то ли скользил вокруг стелющимся взглядом.

– Зачем открыл?

– Не я, покупатель.

– А-а, – издал он, – Украина.

Максим смотрел, не понимая.

– Товар оттуда. Наши еще так не могут. А на «Гвардейский» никто из них не потянет. – Он мотнул головой в сторону метро. И вдруг без всякого перехода: – Сидишь на мели. Время теперь не твое. Понимаю. Попробуй подняться на моем товаре, отдаю со скидкой. Половину с вала всегда наваришь, а дальше с разворотом.

Эта мысль сама мелькала в голове, пока он стоял с чужими деньгами. Но соя, отделанная под шоколад, его покоробила.

– Если не мое, то чье же сегодня время?

– Цыганское. У меня оборот. Я в деле, а ты пустой.

– Как же догадался?

– Просто. В сердце не лезу. Появятся деньги, станешь другим. Ходим по земле, дышим небом. Давай, друг, до завтра.

Максим сидел у окна, перебирая в мыслях нынешнее лето, такое непохожее на то, чем жил раньше. Между ним и стенкой стояла двухколесная тачка, нагруженная зерном и горохом. В поселковом магазине рядом с дачей ничего не было, кроме хлеба, спичек и соли. Через день-два приходилось делать конец в Москву и обратно. Изо всех круп любил просо и старался его прикупать. Горох ложился на желудок камнем, зато стоил вдвое дешевле, и он разбавлял им свои запасы. О чечевичной похлебке слышал, но никогда не едал, даже в голодные послевоенные годы. И вот появилось – круглое, похожее на мелкую линзу, темное семя. Купил с десяток пачек – цена соблазнила.

Квартиру сдал молодым арабам-студентам. Они не захотели ехать на родину. Оскудевшая враз Москва принадлежала им, владельцам инвалюты.

Вагон просверлило звуком гитары. Он поднял голову, у входа стояли мужчины в камуфляже – афганцы. Рука набивала один и тот же неумелый аккорд: «Мы были там, где жар пустыни, где камни гор, слова приказа и бой в ущелье, как приговор». Они старались держаться собранно, как настоящие воины, а были безработное неприкаянное мужье. Из-за плеча выглядывала женщина средних лет, обвешанная галстуками и платками. Она ждала своей очереди открыть торговлю.

Дед с бабкой, он успел забыть о них, пробирались на свое место. Дед вытирал мятым платком пятна крови в углу рта. Оба тяжело опустились на скамью.

– Говорила тебе, не залупайся. Ты против него, тьфу, сморчок. А у него мослы. Водку пил его, а форс не спрятал, теперь вот умылся. Зубы-то целы?

– Один раскрошил. Звезданул же, зараза, челюсть отшибло.

Рис он не покупал, да и пропал с полок рис. Еще часто думал о масле. Знающие люди говорили, масло прогоркает, долго держать нельзя. Но почему, если на балконе вместо холодильника. Пшенная каша с постным маслом изобразилась перед ним на тарелке. Масло занимало середину в разварных берегах. Он проглотил слюну. Бородатый старик на бревнах против их дачи вспоминал:

– Немец, как пришел, подмел первым делом весь продукт. Сам в избе, мы в сарайке, ели шелуху от проса. Так-то вот. Бывало, зайду в овраг, медведем реву.

– Плакал, что ли?

– Какой плач. А ну испытай! С шелухи не опростаешься!

Дача была запущенной. Дом стоял на шести сотках. Яблони и смородина съедали площадь. Под огород оставалось меньше двух соток, разбросанных там и сям. Жена купила помидорной и капустной рассады. Навалившись, они вчетвером вскопали весь участок за пару дней. Морковь и свеклу посадили отдельно, выбирая места посветлее. Расчет был простой – помидоры с капустой можно продать на соседнем рынке. Не устроит цена – закатать в банки. Посуду заготовил еще зимой, бродя по барахолкам.