Андрей Проскуряков - Via Crucis

Минут через двадцать, когда Денис уже собирался пойти проведать, что случилось, Борис вышел из калитки, спокойно сел за руль, и машина рванулась вперёд по деревенской улице, а потом, пыля, помчалась через жёлтые головы подсолнечников к шоссе. Выехав на дорогу, Борис достал из внутреннего кармана пакет с купюрами и бросил на колени Денису.

– До банка доедем, Максу Лошакову переведём.

Пакет был тот же, сиреневый с узором, что отдавал Борис отцу Вассиану.

– Монашка, что нам чай накрывала…

– Мартирия, – подсказал Денис.

– Эта Мартирия, ети её, мать Макса. Они зарецкие, на Пролетарской жили. Я и отца Максова, Славку Лошакова, знал хорошо, служили вместе. Он лет семь уже как от семьи в бега подался, до самого Магадана доехал, а там уже три бабы сменил. Жена его сначала молодилась, хорошилась, а потом в веру подалась, да к какому-то попу прибилась. Как сын её ушёл в армию, она дом втихаря продала, кто-то с юристами помог, а деньги этому попу снесла, а сама в прислугах у него осталась, он её тайно в монашки посвятил, что ли. Я давно хотел того попа разыскать, да концов не находил. Вот это он, значит, и есть.

– Ты что, деньги у него отнял? – удивился Денис.

– Да ладно, так сразу и “отнял”! Сам он отдал, даже бить не пришлось. Только шапку с него снял, он всё понял. Вот его расписка, батя собственной рукой нашкрябал.

Борис достал тетрадный лист, где круглым, прыгающим почерком было написано: “Я, игумен Вассиан (Василий Власьевич Голимов), передаю означенную сумму Максиму Олеговичу Лошакову, как бывшему собственнику дома №12 по улице Пролетарской г. Зарецка, проданного в мае с.г. Деньги находились у меня на временном хранении и касательства к ним я не имею. Вся сумма передана добровольно и без всякого давления, от каких-либо претензий отказываюсь”. Под распиской стояла витиеватая многобуквенная подпись, дата и печать местного прихода.

– Ну, ты Робин Гуд, – удивился Денис, с уважением посмотрел на Бориса, которого он всегда осуждал в душе за демонстративный атеизм. – А то что эти приходские игумены до сих пор практикуют тайный постриг, это смущает многих. Во времена гонений, в советские времена, я понимаю! Так мантию прятали от властей, был монастырь в миру. А сейчас прячут от кого? От архиерея? Конечно, если постриг официальный, монахиню могут в любом монастыре поселить, а если тайный, то другое дело. Живёт женщина на приходе, помогает при храме, не подкопаешься. Но фактически принадлежит она на правах крепостной своему духовнику.

– Ты сам ему ничего не дарил, машину там, или курей редкой породы по штуке баксов за голову?

– Да ты что? – возмутился Денис. – Тут курами не отделаешься! Ему надо разум свой взять да в руки предать. Делай, мол, старец с ним чего захочешь. А вот я боюсь, что он руки после рыбы не помыл.

– Ещё я батяню попросил матери Макса ничего не рассказывать, – добавил Борис. – А если какой слух пойдёт, обещал вернуться, курятник спалить.

– Вот террорист! Понятно, откуда “Кара-Борис” взялось! – воскликнул Денис.

Тут Борис тихо засмеялся. Вслед за ним захмыкал и Денис, вспоминая вассиановских гордых гусей, молчаливых индоуток, летающих индеек и глупых пёстрых фазанов. Кривая сельская дорога выбросила их на скоростное шоссе, и они помчали в Москву. Подсолнечниковые головы тянулись вдоль дороги ещё долго, пока их не сменили злачные места – поля, засеянные пшеницей, или рожью, кто их там разберёт.

***

Обострённое восприятие внешнего мира, излишне тонкое, с включением в хоровод событий множества деталей, не заметных большинству представителей современного рассеянного человечества, было для Теплоструева и наградой и жалом во плоть. Поток второстепенных персонажей, врывающихся в сознание, говорящих, двигающихся, живущих своей жизнью, рвущихся на авансцену, позволял ему видеть жизнь как в многомерном кино. Но сознание, перегружаемое информацией, как сервер запросами, начинало периодически сбоить и тормозить. Массовка становилась агрессивной, превращаясь в толпу кочующих варваров, опустошающих империю, мешающих сосредоточенной работе мысли, изводящей психику постоянными выкриками на своём диком наречье. С раннего детства и до знакомства с Юлей Денис применял простую и действенную технику ухода от нашествия деталей мира, освоенную им случайно. В девятилетнем возрасте, будучи с классом на экскурсии в Боровском монастыре, он, незаметно отстав от группы, зашёл в пустую древнюю монашескую келью и опустился на поленницу дров, сложенных в углу. Сознание его едва выдерживало поток впечатлений от нового места, галдежа одноклассников, мелькания лиц, автомобилей и деревьев… Даже деревьев, с их сумрачными сухими лицами аскетов и острыми глазами разбойников, кривыми ручищами колдунов и щербатыми ртами нищих бродяг.

В келье был неживой музейный порядок и тишина, но была чистота и в том воздухе, которым келья была наполнена. Через несколько минут, неожиданно для Дениса, волны образов в голове улеглись, потом отступили за стены, не смея беспокоить своим присутствием. Сознание стало ясным и спокойным. Он огляделся, стараясь запомнить как можно больше подробностей. Белёная печь с двумя голубыми изразцами, покрытыми сеткой трещин, тяжёлый, низкий сводчатый потолок, узкое стрельчатое окно, крашеные в тёмно-синий цвет доски пола. Толстые монастырские коты, тёмно-серый полосатый и грязно-белый, голубоглазый, ходили снаружи окна по широкому подоконнику, открывая пасти. Коты, наверное, мяукали, просясь внутрь, но звуки не проникали через барьеры.

Это разнообразие предметов и явлений существовало вокруг Дениса, не проникая в сознание. Ничто не тревожило мысли, всё было миролюбивым и убаюкивающе спокойным. Впервые Денис ощутил равновесие с миром, доселе таким шумным, бестолковым, крикливым и агрессивно-навязчивым. Он отгородился от него не только каменными сводами, но и незримой пеленой, сотканной из неведомого доселе материала. Мальчик запомнил это место и это новое ощущение, чтобы потом мысленно перемещаться в спасительную келью, укрываясь в её таинственном мире от суетного и бессмысленного потока образов и звуков.

Познакомившись с Юлей Пьяновой, Денис внезапно осознал, что теперь спасительным пристанищем для его утомлённого сознания является не воспоминание о монастырской келье, затерянной в дремучем лесу, а воспроизведение в воображении всех подробностей образа простой русской девушки. Образа одновременного обыденного и неземного.

Юлькина кожа всегда благоухала куличом и ванильной творожной пасхой. Денис поражался, как вообще человек может так сдобно пахнуть. Он ни разу не говорил своей невесте (да, он всё-таки сделал предложение, пусть и мысленно), и себе самому едва признавался, что, обоняв однажды от простой, незамеченной доселе девушки такой удивительный, такой тёплый и праздничный аромат, он почувствовал, как калейдоскоп чувств в его душе собрался в неведомый доселе узор. И если первый вдох этого аромата был нечаянным и мимолётным, то второй глоток был вполне осознанным, для чего пришлось осторожно приблизиться к источнику благоухания почти вплотную. Приятный запах не померещился, он только распался как свет, пропущенный через призму, на спектр. В его сложном составе солировала густая сдобно-коричная нота в обрамлении спелых ароматов изюма, кураги и жирного свежесбитого сливочного масла, сквозь которую не броско, но заметно для внимательного обонятеля, пробивался тон сладкого хереса. Страстный андалусский дух стыдливо прятался за пшеничной сдобой, но ровно настолько, чтобы поддразнить и запутать. Он словно сулил раскрытие некой приятной тайны, наподобие долгожданного подарка, завёрнутого в несколько слоёв бумаги. Если воспринимать этот аромат отдельно от внешнего облика конкретного человека, то более всего он ассоциировался с быстрой, как течение горной реки, свежей струёй радости, в которую добавлены две капли волнительной грусти близкого моря и льдинка гордости из холодного горного истока. Если и был у Дениса соблазн назвать это удивительное ароматическое явление ромовой бабой, то только в возвышенном, одухотворённо-обонятельном смысле.