Александр Волков - Квартирная выставка

Но в микроскопической паузе перед щелчком ему как будто послышалось в наушнике как бы легкое придыхание и вроде даже сдавленный короткий смешок: хо-хо! «А если даже и так? – подумал он. – Клим дома, а все эти Торонто, Канны, Мадрид, даже Ташкент – блеф?» Но зачем? Мания величия? Бред отношения? Как все же скуден набор этих клише… Или он уже настолько подавлен сознанием собственного ничтожества – после диплома ни одной картины не снял, всё только планы и разговоры, – что должен каждую минуту, секунду, даже среди ночи непрерывно представляться перед всеми, и в первую очередь перед самим собой, каким-то необыкновенным типом, причастным к высшим олимпийским сферам, где в зарослях золотых пальмовых ветвей притаились опять же золотые львы, за которыми охотятся напряженные золотые «Оскары»? Или это так, шутка вроде той, новогодней, когда он нагнал в свою бетонную голубятню целый табун каких-то тусующихся при Доме кино истеричек, а сам куда-то исчез, и вся полузнакомая, а по большей части и вовсе незнакомая компания стала по отвесному скату крыши Старого года съезжать в бездонный провал Нового, и до края оставалось уже совсем немного, но здесь-то как раз и был скрыт подвох, так как ни радио, ни ТВ у Клима тогда еще не было, и он как раз и сбежал из дому, чтобы отыскать где-нибудь в еще пустом на три четверти доме транзисторный приемник, словно оттого, что они выпьют шампанское чуть раньше или позже, чем весь мир перескочит в новую клетку времени, что-то изменится… И пока они все накрывали сундук посреди комнаты, расплескивали по бокалам дешевое сухое вино, Клим бегал по сырым темным пролетам и вдруг ворвался из лоджии, выскочив из люка, как рождественский черт, кинулся в угол, чем-то щелкнул, и они услышали голос диктора, объявляющий начало сигналов точного времени. И сразу вся компания разразилась визгом, захлопали пробки, толстые пенные струи стали с одышливым шипением оплодотворять подставленные бокалы, и бил колокол, а Клим стоял в дверях с очеканенным серебром рогом в руке и хохотал, перекрыв весь проем, потому что вслед за последним ударом колокола диктор голосом Клима сказал: для тех, кто не успел наполнить свои бокалы, мы повторяем сигналы точного времени… Все замерли, и в тишине из внутреннего кармана Климова велюрового пиджака совсем тихо, как бой лесной кукушки, донесся мерный, тягучий перепляс курантов.

Положил трубку – довольно с меня этой телефонной рулетки, – встал, прошел в комнату, оставив открытой дверь в слабо освещенную прихожую, лег поверх одеяла на бок и, подтянув колени к груди, накрылся старым махровым халатом. Так, лежа, услышал, как затрещал молоточек по жестяному корпусу будильника в комнате сына. Потом, сразу после звонка, заиграл магнитофон; Денис прикрутил к доске два упругих обрезка часовой пружины, воткнул между ними обломок спички, ниткой соединил эту щепку с будильничным винтом, так что когда звонок начинал звенеть, ушастый винт наматывал нитку, выдергивал спичку, контакты замыкались и магнитофон включался. Каждое утро, кроме выходных. Утренний хит. Зыбин привык, кое-что даже полюбил. «Мальчики-мажоры». «Круговая порука». «Террорист Помидоров». Забавные такие штучки. Когда «Круговую поруку» первый раз по трансляции услышал, ушам не поверил: как?.. такое?.. Не может быть! А потом как-то привык, да и все мало-помалу привыкли. Что тут такого, если подумать? Все правильно, все так и есть. А это, как оказалось, всего-навсего, «слова, слова, слова…» Сэм, правда, как-то очень точно разграничил, что стало лучше, а что как было дерьмом, так дерьмом и осталось. Получилось, что многое, очень многое стало даже хуже, и гораздо, но зато пришла адекватность, единство слова и явления, когда все можно называть своими именами, невзирая на лица. И еще по Сэму вышло, что искусство как таковое очень выиграло в смысле духовной свободы за счет этой самой адекватности, но пока в большинстве случаев не может взять верный тон. И цитировал Иннокентия Анненского: самая большая ошибка современных авторов заключается в том, что они пытаются угодить эстетическим запросам русской публики; так вот: русская публика не имела и не имеет эстетических запросов, у нее есть только эстетический каприз и скептицизм варварской пресыщенности.

Денис собрался и ушел в школу, сам, к родителям в комнату даже не заглянул: у вас, мол, своя жизнь, у меня – своя. Что ж, он по-своему прав и даже в каком-то отношении деликатен. Зайти, увидеть, что отец лежит на тахте один, в халате, а время начало восьмого – и что? Сделать вид, что это в порядке вещей? Или вот так в лоб брякнуть: а где мама? Дичь. Бред.

Жена пришла вскоре после его ухода, тоже, наверное, постаралась подгадать так, чтобы не столкнуться в подворотне. Зыбин не спал; его слегка знобило под халатом, а слух был обострен так, что он даже слышал из-за стенки, как она коротко, по-мужски, продувает мундштук папиросы и выбивает табачные крошки о ноготь большого пальца.

Потом был разговор, в котором все вдруг было сказано и все вещи были названы своими именами. И все это было так неожиданно легко, словно речь шла о совершенно посторонних вещах. И сейчас, позже, он вспоминал это утро скорее не как часть своего прошлого, а как сцену из какого-то спектакля, в которой муж и жена мирно беседовали о том, что хоть у каждого из них и есть сейчас какая-то своя жизнь, но эта своя жизнь лишь часть какой-то более общей жизни, и потому эту вот часть нельзя вот так просто оторвать и сделать всей жизнью, точнее, всем тем, что от нее осталось.

– Вот если бы лет пятнадцать назад, – говорила жена, – или хотя бы десять, то я бы, наверное, ушла…

– Но тогда-то я был совсем другой, – говорил Зыбин, – я не был обузой, не то что теперь… Теперь-то я, видишь, совсем разваливаюсь, ведро мусорное вынесу – и уже задыхаюсь…

– А ты кури поменьше, – говорила жена.

Вскоре она переоделась и ушла на работу, перед уходом постелив ему чистое белье. Зыбин лег, но никак не мог уснуть весь, а только как бы по частям проваливался в зыбкое забытье, где его начинали обступать обрывки картин и видений прошлого. Вот брат Вэвэша стоит в простенке, насмешливо кривит губы и говорит: Любаша? А что, Любаша? Вот влипну я в историю, тогда что?.. И вот уже Любаша, вся в черном, входит в церковь и вся вдруг оседает на пол, падая лбом в подол длинной юбки. И вот они уже идут под руку вдоль каких-то сырых, подгнивших снизу заборов, через мусорный пустырь, входят в бревенчатый двухэтажный дом, со всех сторон подпертый бревнами, и Зыбин вдруг почему-то понимает, что Любаша – его жена, и что это их дом, и что дом этот пуст, холоден, и что они с Любашей – последние люди, оставшиеся на Земле, и что если у них не хватит сил начать все с начала, то человечество кончится вместе с ними. И вдруг Любаша поворачивается к нему и говорит: «А ведь мы с ним так жили, невенчанные, так, может, и траур по нему носить – грех?» – «Кто тебе сказал?» – спрашивает Зыбин. «Никто, – отвечает Любаша, – так почему-то подумалось…» – «А как ты сама чувствуешь – грех или нет?» – «Нет», – отвечает Любаша. «Так тогда и носи, – говорит Зыбин, – ведь человек всегда сам чувствует, когда он грешит, а когда нет…»