Михаил Сверлов - Пророчество. О войне, людях и событиях

Бабушка с малых лет обучала внуков русскому языку. Она много говорила о великом русском народе. Об их неистребимой любви к своей Родине, свободе и независимости от кого бы то ни было. Это она привила Генриху любовь к поэзии, в том числе и русской. Правда, в Гитлерюгенте ему серьёзно «подкорректировали» знания о русских, как о низшей расе. Достаточно много времени уделялось и осознанию им места этих варваров в бурно развивающейся истории двадцатого века. Так что в этом юноше каким-то немыслимым образом сплелись детские восторженные воспоминания бабушки о русских и ненависть к своим потенциальным, а впоследствии, и прямым противникам. Любовь к литературе, искусству, музыке, включая и русских писателей, поэтов, композиторов и пренебрежительное отношение к народу в целом.

По настоянию отца он поступил в инженерно-строительный институт, где обучался строительным специальностям. Поэтому, когда его призвали в армию, он стал служить в военно-строительных частях вермахта.

И вот он, раненый лежит где-то на чердаке какого-то русского дома, и простая крестьянка лечит его.

«Как это всё мерзко, – думал он, лёжа на сеновале. – На территории контролируемой германскими войсками он должен от кого-то прятаться. Он, немецкий офицер!»

Правда, признавался он сам себе, если бы не эта крестьянка, то его давно уже не было бы в живых.

Он вспоминал, как бабушка говорила ему о великом сострадании русских к чужой беде, чужой боли. О большом русском сердце. «Но ведь они враги! Так какое к черту, может быть сострадание к врагу!?» И всё же он был жив, и за ним ухаживала эта простая русская женщина…

«А с кем это я говорил по-немецки? С ней? – неожиданно подумал Генрих. – Да это просто бред какой-то! В захудалой русской деревне крестьянки говорят по-немецки? Причудится же такое!»

Но это оказалось не бредом. Вечером, когда Ефросинья делала ему перевязку, он услышал, пусть и ломаную, но немецкую речь: «Вы должны лежать тихо. Вас никто не должен видеть».

От удивления он даже вспотел.

– Вы говорите по-немецки? Но откуда?

– Учила в школе, – ответила Фрося.

– И так хорошо? Я хотел сказать, что вы, фройлен, хорошо говорите на моём языке.

– Я говорю плохо и вообще не люблю его.

– Почему?

– Потому, что на нём говорите вы, люди, напавшие на мою страну.

Генрих поперхнулся.

– Но мы несём вам свободу…, – начал он.

– Не свободу, а виселицы, смерть и кровь. Вот ваша свобода! – резко ответила Фрося.

– Так зачем же вы меня лечите?

– Я медик и это моя обязанность лечить больных и раненых.

– Я думаю, – вдруг по-русски, задумчиво сказал Генрих, – что наши врачи так бы с вашими офицерами не поступили.

Фрося выпрямилась, удивлённо глядя на немца.

– А наш-то язык, откуда так хорошо знаешь?

– У меня дедушка и бабушка долго жили в царской России. Потом отец там работал, да и мать жила в России.

– И как же ты пошёл воевать против нас?

– В Германии хорошо воспитывают молодёжь. А мы всегда были вашими врагами. Это говорит вся история. И потом: «Befel ist Befel» – приказ есть приказ!

– Врёт твоя история! Это вы всегда хотели нас захватить, а нам ваша земля не нужна. У нас своей некуда девать. Ведь твои родственники работали же у нас. И ни с кем не воевали. Чего вам-то от нас надо?

– Фюрер говорит, что наша миссия управлять всем миром.

– Бешенный ваш фюрер. Чокнутый! Вурдалак! Ему бы только людей убивать, упырю проклятому!

– Что такое «вурдалак и упырь?» – недоумённо спросил немец. Бабушка и мама ему таких слов не говорили.

– А это такие полузвери, полулюди. В лесах живут. Кровью человеческой питаются. Вот и Гитлер ваш такой.

– Нет, он не такой…, – начал возражать Генрих, но, увидев лицо Ефросинии, замолчал. Потом неожиданно спросил: «Что ты будешь делать, если придут партизаны? Отдашь меня?»

– Найдут – вместе погибнем, – просто ответила та. – А сама греха на душу не возьму. Так и знай.

И она, закончив свою работу, ушла вниз.

Через пару дней ему стало значительно лучше, и он попросил Ефросинию передвинуть его к окошку, чтобы он мог видеть небо.

Вечером, поднявшись к нему, она услышала стих, который, глядя в окошко и не замечая её, читал Генрих:

Она, неожиданно для себя, эту же «Ночную песню странника» повторила в переводе Лермонтова:

– Откуда ты знаешь Гёте? – с нескрываемым удивлением немец смотрел на Ефросинию.

– Я Гёте не знаю, я знаю Лермонтова. Это его перевод.

– Да, да! Я читал. И его перевод и других русских поэтов. Но этот лучший. Где ты его прочитала?

– Да у нас во всех школах это стихотворение дети учат.

– Не может быть! Немецкого поэта учат в советской школе? Фантастика! Ты говоришь мне правду?

– А с чего мне врать?

– Фантастика, – повторил он.

– А я ещё один стих Гёте знаю, – вдруг сказала Фрося. И прочла:

– Блестяще! Нет, это правда, блестяще! – в восхищении сказал Генрих. – И это вы учили в школе?

– Нет, это я сама выучила. Но это тоже Лермонтов.

– Нет, нет! Это Гёте, но в прекрасном переводе Лермонтова.

И он повторил: «На севере диком стоит одиноко…»

– Мне кажется, что он писал о твоей стране. Ведь вы тоже находитесь на севере. И ваша страна так же одинока в этом мире.

– Вот вы её наверно и хотите избавить от одиночества – подвела итог Фрося.

Генрих вновь удивлённо посмотрел на неё, но промолчал.

Однажды ночью, он проснулся от того, что кто-то ходил внизу сарая. Было темно, но он слышал не лёгкие, быстрые шаги русской, а тяжёлые мужские. Заскрипела лестница.

– Кто тут есть, – раздался негромкий голос. – А ну, вылазь!

Генрих затаился, пытаясь даже не дышать. Неожиданно он почувствовал, что его бьёт дрожь, и он не может её унять.

– Ну, я сейчас тебя, суку, выкурю, – вновь раздался голос неизвестного. – Последний раз говорю тебе – вылазь!

Щёлкнул затвор винтовки. И тут раненый услышал, как вновь открылась дверь сарая, и послышались лёгкие шаги женщины. Сарай осветила лампа, которую Ефросинья держала в руке.

– Кто тут? – громко спросила она, и тут же увидела стоящего на лестнице человека с винтовкой. – Ты кто?