Ольга Погодина-Кузмина - Уран

Воронцов зачерпнул ковш, вылил в помятый жестяной рукомойник. Соседка выглянула в сени, заслышав, как он звенит железным клапаном, кашляет и плещет.

– Алексей Федорович, у меня нагретая вода осталась. Я мигом принесу.

– Спасибо, Тася, не хлопочите.

– Да мне разве в тягость?

Лицо у Таисии румяно, увлажнено испариной. Коса по-ночному подвязана красным лоскутком. Днем закручивает ее, прикалывает шпильками, прячет под платок. Но Воронцов раз или два видал, как она расчесывается возле печки, возвратившись с ребятишками из бани. Волосы у нее богатые, каштановые, волнами до самой поясницы. Сколько ей лет – двадцать пять? Возможно, и меньше. Но повяжет теплый платок, наденет две кофты, телогрейку, валенки с галошами – и обернется сорокалетней замордованной бабой.

Женщины на комбинате, кроме неприкосновенных жен и дочерей начальства, не выставляют напоказ красоту. Много вокруг охотников до чужого добра. Мужики в строительных ротах, надзиратели не пропустят юбки – пялятся, свистят, могут наградить вслед крепким словом. За пять лет, что Воронцов работает на режимном объекте, случалось и несколько групповых изнасилований.

Таисия Котёмкина, разведенная мать с двумя детьми, знает, что у нее защитников нет. Уборщица в административном корпусе, а здесь, в рабочем общежитии, кастелянша, прачка и нянька. Вечно просят ее присмотреть за соседскими ребятишками. У начальника АХЧ Меркулина пятеро, нарядчица Качкина недавно родила. По воскресеньям из всех дверей и форточек, из сеней и со двора пищат, звенят, перекликаются детские голоса. Не общежитие, ясли.

Воронцов иногда внезапно удивляется: где люди черпают веру, чтобы рожать детей на эту землю, насквозь пропитанную кровью и гнилостной спермой войны?

Да, нужно запомнить фразу про ясли, с нее начать. Стены в бараке засыпные, между досками гнилье, труха. Окна в одну раму. Отсюда и неотвязный кашель. За ночь комнату выстуживает морскими ветрами, словно спишь на берегу, в рыбачьей лодке.

Вчера, ворочаясь на отсырелом матрасе, Алексей окончательно решился переговорить с Гаковым. Начать с бытовых условий, а после к сокровенной цели, будто между делом. Но продуманный в деталях план утром вдруг показался безнадежно опасным.

Директор Комбината Гаков – будто былинный русский богатырь, с виду прост и благодушен, но проницателен, легко распознает обман. Воронцов даже представил высокого, крупного Гакова с темными широкими бровями, на косой пробор уложенными волосами, массивным подбородком, под которым туго затянут галстук. На пиджаке, просторно сидящем на могучих плечах – депутатский значок. Выслушает, подумает, а потом непременно спросит: «У вас в этом деле какой-то личный интерес?»

Один шанс: убедить начальство, что его, Воронцова, предложение пойдет на пользу Комбинату. Вся жизнь поселения вертится вокруг этой пользы, для нее живет сам Арсений Яковлевич Гаков, богатырь-подвижник большого государственного дела.

С теплой водой бриться почти приятно, но в голову всё лезет зловещий сон – черные дула, обгорелое поле, чайки-падальщики, мертвецы.

Воронцов знает, что разбитую бронетехнику давно погрузили на железнодорожные платформы и отправили в переработку, а мертвые тела с Синих гор свезли на бывшее военное кладбище и закопали в траншеи. Сверху тракторами разровняли, размололи в труху офицерские деревянные кресты, поставленные немцами строго по линейке.

Огромная страна уже восемь лет хоронила войну, наваливала сверху на зловонный труп газетные передовицы и речи партийных съездов, праздники и лозунги; застраивала могилы новыми домами и заводами. Давно уже с улиц исчезли слепые певцы с трофейными гармониками, убогие калеки – люди-объедки войны.

Фронтовиков на Комбинате – почти семьсот человек. Редко надевают награды. О прошлом вспоминают скупо, неохотно. Больше обсуждают настоящее – работу, начальство, баб.

Иногда Воронцову казалось: он один зачем-то хранит в памяти картину, увиденную из окна спецтранспорта осенью сорок восьмого. В ту минуту он, молодой советский инженер, отнюдь не склонный к мистицизму, явственно ощутил дыхание трансцендентного. Мертвецы, лежавшие на поле, словно в страшной сказке, стерегли дорогу к секретному объекту, обозначенному в его путевом листе как ХУТОР № 7.

Завтрак в комнату Воронцова принесла дочка Таси, семилетняя Настя, безмолвная и прозрачная, как восковая свечка. Стакан кипрейного чая на треснутой фарфоровой тарелке, три картофелины в суконных «мундирах», горбушка хлеба, два вареных яйца. Картофель Воронцов съел, макая в соль, хлеб и яйца завернул в газету, положил в карман.

Развозка просигналила у Тринадцатого поселка в двадцать пять минут седьмого. ЗИС-5 на высокой подвеске, военный ветеран, отхаркивался вонючим дымом. Неразлучный с машиной шофер Ищенко обращался к транспортному средству по имени отчеству – Захар Иванович, но чаще на матерном наречии, словно это был особый, понятный только им двоим автомобильный язык.

Ищенко имел медали как белорусский партизан и, не в пример другим ветеранам, любил козырять боевым прошлым. Воронцов однажды слышал, как он бахвалился перед вохровцами, что за четыре года войны «оприходовал» больше сотни женщин, включая пленных немок. С тех пор толстомордый Ищенко вызывал у Алексея физическую брезгливость.

Когда шоферу случалось подсаживать женщину в кузов ЗИСа, Воронцов старался отвернуться. Тасе помогал сам. И сегодня, откинув брезентовый тент, Алексей подал руку соседке, ощутив пожатие ее небольшой, загрубелой от работы ладони.

Сидевшие на деревянных лавках рабочие, эстонцы и русские, потеснились, давая место. ЗИС-5 собирал трудсилу с дальних хуторов и рабочих поселков, на подъезде к комбинату в кузов набивалось до сорока человек.

Воронцов прошел вглубь грузовика и сел на пол. Кивнул братьям Сепп – молодые крестьянские парни, близнецы, белобрысые, губастые, работали на механическом участке. Рассеянно скользя взглядом по дощатому настилу, Воронцов вдруг заметил, что ноги одного из братьев обуты не в казенные резиновые сапоги и не в хуторские валенки, а в ладные еще, хоть и поношенные, ботинки с подковками. Общевойсковые ботинки вермахта.

Парень, кажется, заметил, что Воронцов разглядывает обувь, поджал ноги, спрятал под лавку. Их глаза на секунду встретились, и Алексей всем нутром ощутил вибрацию страха, исходящую от этого человека.

Девушка лет пятнадцати в шапочке с вязаным узором, сестра Сеппов, шевельнула губами, не глядя на брата, но явно адресуя ему какое-то едва слышное слово. Воронцов невольно загляделся на ее побледневшее, красивое лицо с тонкими бровями.

По заведенному с сентября распорядку Ищенко остановил машину у моста через речку Сытке. Девочка Сепп спрыгнула на землю и, вдруг обернувшись, пронзительно ожгла Воронцова взглядом. Светло-синие глаза смотрели по-взрослому сурово, с оттенком презрения, о причинах которого не хотелось думать. Алексей не знал ее имени и, кажется, никогда не слышал голоса, хотя вот уже полгода Ищенко подвозил ее вместе с братьями до поворота на поселок, к эстонской школе.