Надежда Севостьянова - Кавалер Пепе

– Ну что, мерзавец, нагулялся?

Увидев мой ошарашенный вид, она буквально вошла в раж.

– Что, дорогой, выдался неудачный день, помоев накопил много, кобелируя с клиентками, а слить не удалось?! Ничего, голубчик, у тебя же для этого есть жена! Ничего не выйдет, кобелина, я тебе не помойное ведро, найди себе другую сучку!

– Замолчи, женщина, – заорал я так, что в комнате задребезжали стекла. Я услышал испуганное ржание Мигеля во дворе. Я вдруг ощутил в себе почти святое право управлять этой женщиной. Не долго думая, я с силой зажал её рот одной рукой, другой схватил поперёк тела и развернул к себе спиной (так мне привычнее), потом толкнул её вниз и она поневоле встала на четвереньки, не отрывая руки от её рта, с помощью другой я притянул её к себе и навалился всей тяжестью своего молодого крепкого тела. Она обмякла подо мной и я с удовольствием проткнул её почти насквозь и почти тут же ощутил невыразимую сладость, о которой я смутно помнил, но успел уже позабыть.

«Толедский клинок» Мигеля не шёл, конечно, ни в какое сравнение с моим (конечно, в прошлом), но, всё-таки, он был очень хорош и, к тому же, сила-то была моя, то есть, жеребячья. «Помои» исторглись довольно быстро, что неудивительно, учитывая мою многолетнюю голодуху.

Хуана была недвижима подо мной, буквально перестала дышать, я даже несколько испугался. Жива ли она вообще? Я осторожно перевернул её на спину. Её лицо представляло собой два огромных, почти квадратных, глаза, расширенные ноздри и открытый в немом крике рот. Было впечатление, что её треснули по голове тарелкой, причём летающей.

Постепенно глаза Хуаниты (после того, что случилось между нами, я стал относиться к ней нежней) вернулись в привычные орбиты и постепенно сфокусировались на мне. Я услышал до боли знакомое слово – «Мерзавец», но как это было сказано! Не думал, что она может быть такой нежной. Она что-то бормотала, постепенно я расслышал: «Где ты был… где ты был, мерзавец… " Я не совсем понял, о чём она, но на всякий случай сказал: «На работе, дорогая, на работе…»

– Ну какой идиот! – закричала Хуана, вцепилась в меня мертвой хваткой и впилась в мои усатые губы со всей своей ведьминской силой. Я еле высвободился из почти смертельных объятий.

В дверном проёме одной из комнат, выходивших в гостиную, показался мальчик лет семи, это был сын Мигеля.

– Что ты делаешь, папа? – обратился он почему-то только ко мне, хотя в сцене участвовали как минимум двое, не считая, конечно, дьявола.

– Ничего, сынок! Мы искали потерянную мамой сережку, она – золотая, но мы её уже нашли.

За спиной мальчика появилась очень красивая девушка, на вид ей было лет шестнадцать.

– Пойдём, Пепе, папе надо отдохнуть и тебе не мешает поспать.

Надо же, Мигель назвал сына моим именем (Пепе – это уменьшительное от Хозе.) Неужели в мою честь? Хотя нет, мальчику семь лет, а я у Мигеля в рабстве всего пять. Но всё равно было приятно. Интересно, как зовут мою дочь? Я помог Хуане подняться.

– Дорогая, ты собираешься меня кормит? Может дочка тебе поможет?

– Хуанита? С каких это пор мне нужна помощница? Не бойся, у меня ешё много сил.

Хуанита?! Оказывается, её зовут, как мать. Конечно, Мигель ведь подкаблучник, как ещё он мог назвать свою дочь, чтобы угодить жене?

В этот вечер я решил отвести Мигеля в конюшню. Не надо ему наблюдать моё внедрение в его семью. Хватит ему на сегодня впечатлений.

Сегодня я буду впервые в жизни ночевать в человеческом доме, среди родных. Аллах, наверное, любит меня, сделал мне такой подарок. Вот только за что он так Мигеля наказал? Значит, было за что.

Эту ночь я провёл в супружеской спальне, за стеной спали мои дети. Не скажу, сколько раз за эту ночь я слышал ласковое: «Мерзавец». В лексиконе у Хуаны – это самое нежное и страстное прилагательное ко вдруг волшебно изменившемуся мужу.

Вообще, я удивлялся, как Мигель мог погуливать от такой жены. Хотя уж так устроил Аллах нашу жеребячью породу. Значит, так и должно быть! Но по большому счёту, я всё-таки понимал, что всего лишь исполняю за Мигеля его супружеский долг. Ведь я не любил Хуану. Но и Консуэлла теперь для меня потеряна. Теперь я – человек! Значит, это было для чего-то нужно Аллаху.

* * *

Наступило моё первое человеческое утро. Надо впрягаться… Ну, то есть, надо запрягать. Теперь я за всё отвечаю сам.

Прийдя в конюшню, я зашёл в денник к Мигелю и постарался как можно бережнее с ним обращаться. Я не стал повторять его дурацкий пьяный танец, прежде, чем запрячь. Вовсе не хотел ему так мстить.

Выведя его из конюшни и сев на облучок, я начал осторожно двигаться по знакомому пути, но ракурс обзора с моего места был совсем другой. Всё было непривычно. Теперь я видел себя со стороны. Какие мы всё-таки прекрасные создания, можно сказать совершенные.

Взяв первых туристов, двух пожилых американок, я направился по известному пути по направлению к площади Испании. Как всегда объезжая её по кругу, я услышал звук кастаньет, которые производил продавец этого истинно испанского атрибута фламенко. А вот и знакомый стук каблуков цыганок, танцующих на небольшом пятачке, окружённом туристами. Этот перестук сливается с цоканьем копыт, проходящих мимо лошадей… цок… цок… цок… Какая волшебная музыка. Будучи лошадью, я не так воспринимал этот цокот. Вернее, я его вообще не замечал.

Через головы туристов, столпившихся вокруг танцующих цыганок, я почти ничего не видел, лишь какое-то ритмичное движение тёмных силуэтов. Мне стало очень интересно.

Высадив американок, я поставил Мигеля в тень под деревья возле канала и направился на противоположную сторону площади, туда, где размещаются прекрасные фрески, представляющие виды испанских городов: Мадрида, Кордовы, Гранады, Толедо, Малаги, Кадиса. Это жемчужины Испании.

Но сейчас меня интересовало не это великолепие. Я внедрился в толпу, окружающую танцующих фламенко цыганок. Среди них была одна… Такая…!

Цыганок было несколько, ещё там были гитаристы, одна из цыганок пела в микрофон. Похоже, это была какая-то самодеятельная группа. То ли им разрешили танцевать для туристов за чаевые, то ли власти города платили им какие-то деньги за то, что они привлекают туристов.

Небольшая квадратная деревянная доска, на которую танцовщицы выходили друг за другом и начинали солировать, лежала в центре круга. Моя цыганочка была особенной, на вид – не больше девятнадцати лет, одета, на мой взгляд, бедновато: черное длинное платье, на поясе какой-то странный чёрный передник с невнятными бело-голубыми узорами. Когда она танцевала, казалось, что ей всё равно, как она выглядит, она танцевала не для зрителей, а для себя.

Длинные чёрные растрёпанные волосы, сосредоточенный страстный взгляд чёрных глаз. Смотрела она не на нас, а внутрь себя. Когда она заканчивала своё соло, делала взмах руками так, как будто хотела сказать: «Вот вам всё, что я могу, что ещё вы хотите от меня?»