Дарья Сумарокова - Книга главных воспоминаний

Вдруг звук. О Господи! Жена кузнеца в простой ночной рубахе вышла во двор и стала качать на руках младшую дочку, тихонько напевая колыбельную. Звуки понеслись над темнотой, тихие и прекрасные; Настя прислонилась к колючим доскам и снова заплакала. Ей вспомнилась мать, в темно-вишневом шелковом халате, она медленно расчесывает волосы и поет что-то очень тягучее, на непонятном языке. На изящном дамском столике догорает свеча, воск медленно стекает по серебряным изгибам; смутные тени мельтешат по стене, словно волшебные существа из фантастических детских снов.

Настя вернулась домой, так и не решившись на отчаянный поступок. В ту ночь она долго не могла заснуть; то плакала с детским отчаянием, то застывала в забытьи, а потом слезы снова катились сами собой. Картинки сменяли одна другую; вот светлые мальчишеские кудри едва коснулись ее шеи, а потом Никола склонился и целовал ладони, долго и медленно. Потом приснилась гостиная на Петроградской стороне. Шумно и весело, Настя кружится в танце под веселые звуки, гости аплодируют в такт; на ней красное платье с широким черным поясом и рукавами из французского кружева; шелк струится, скользит потоком вслед за движением тела, добавляя в стремительные пируэты красоты и невесомости.

Наутро Софья взялась читать с ней «Войну и мир», а потом решила постричь сильно отросшие волосы; после набрала ванную, а там уже и обед. На улицу в тот день выйти не пришлось; отец велел гостей не пускать, а вечером решил играть в нарды. Еще одна ночь; все детские вещи, а также небольшие пожитки кухарки и Софьи были собраны; дом закрыт, двери заколочены. Напоследок отец прогулялся до хаты крестьянина Ефимова и попросил присмотреть за дачей, взамен разрешил собрать по осени урожай в саду. Домочадцам господина Свешникова так и не пришлось дождаться яблок с крыжовником. В сентябре должен был прибыть новый хозяин; дом продали впопыхах за небольшие деньги. Отец в последний раз обошел вокруг ограды, постоял пару секунд напротив ворот и вернулся в экипаж.

– Опасное время пришло, доченька. Поедем-ка мы с тобой подальше, в теплые края, как матушка твоя всегда хотела.

Извозчик тронулся; экипаж медленно передвигался по разбитой сельской дороге. За поворотом дом кузнеца, Настя спряталась в темноту кареты и жадно смотрела через забор; да только никого, сенокос нынче; нечего в доме рассиживаться. Еще поворот, широкое поле; Никола стоял посреди солнечной бесконечности, голый по пояс, в потрепанных штанах из грубой коричневой ткани; он провожал взглядом экипаж, пока тот не превратился в далекую точку на горизонте.

Ты слышишь мой рассказ, Отец всего сущего? Ты слушаешь его, хотя заглядывать в душу человеческую и любоваться несовершенством противоречивых чувств Ты не привык. Детей Твоих слишком много, еще больше убито во имя твое, имен Твоих не пересчитать.

Жизнь человеческая прекрасна и ужасающа, конец неумолим; но вершина жестокости – гибель случайная, нелогичная, возникшая просто из череды мелких и ничего не значащих обстоятельств, и главное, не зависящая от самого человека. Разум не в силах признать такое, не силах осмыслить… на все воля Божья? Это триста, двести, может, сто лет назад.

Теперь они знают, Тебе нет дела до каждого из них.

Семья Свешниковых вернулась в город под вечер; дорога вышла тяжелой, Настю растрясло и сильно тошнило, так что приходилось часто останавливаться и выводить ребенка из экипажа. Дома первым делом попытались накормить; девочка наотрез отказалась, сказавшись на боли в животе. Выпила стакан воды и тут же принялась разбирать свой огромный шкаф. Больше всего ей хотелось самостоятельно собраться в дорогу и уложить свои прекрасные наряды без чьей либо помощи. К ночи она совсем устала и заснула прямо в одежде; Софья не решилась тревожить и осторожно потушила керосиновую лампу на прикроватном столике. Утром решили разбудить попозже, но Настя вышла к завтраку сама; лицо ее было бледным и даже показалось, она плакала. Никто не обратил внимания на детское несчастье; не те времена, как говорится. Отец, Софья и кухарка ходили по дому мрачные, напряженные; на улицу девочку не выпускали.

Потратив на сборы вещей два дня, Анастасия открыла дверь в комнату матери. Беда приносит раннее взросление в детскую душу; Настя распахнула материнский гардероб и стала раскладывать одежду на две половины – одну заберет с собой, вторую – на продажу. Вторую половину она отдала кухарке; Софья мало что понимала в ценах и магазинах, а вот кухарка – совсем другое дело. Мысли о путешествии сопровождали Настю целый день, вечером она падала от возбужденной усталости и засыпала почти мгновенно. Ей снова снились путаные сны; перед глазами огромное озеро, в несколько раз больше Парголовского, вокруг пальмы, как из книги про Африку; потом она видела Николу, он стоял в большой белой лодке с удочкой в руках. Лодка далеко от берега; он увидел Настю и помахал ей рукой.

Утром девочка жаловалась на сильную головную боль; Софья выдала ей каких-то пахучих капель, потом помогла одеться, убрала детскую постель и вернулась в столовую. Кухарка и Софья не заметили, как после завтрака Настасья потихоньку прокралась в комнату матери; она залезла в пустой шкаф и наконец смогла дать волю слезам.

Отъезд в новые страны намечался через несколько дней, Настя поняла это из разговора слуг; обе женщины решили ехать с ними. Чем больше вещей было разложено по чемоданам и дорожным сумкам, тем больше женские сердца наполнялись надеждой – скоро настанет новая жизнь; как же им повезло иметь рядом такого оборотистого и умного мужчину.

Вечером двадцатого июля одна тысяча девятьсот двадцать второго года Сергей Тимофеевич не вернулся домой. Три дня прошло в страшном ожидании. Настя посылала няньку в дома отцовских приятелей, адреса которых были известны; но ничего – то хозяева давно покинули свои жилища, то просто ничего не знали о местонахождении господина Свешникова. Насте было четырнадцать лет; жизнь остановилась. В доме оставалось немного денег на пропитание; не больше чем на месяц. В страхе женщины перерыли всю квартиру с надеждой найти хоть какие-то доказательства их отъезда; но ничего… ни билетов на поезд, ни брони на пароход. Никаких бумаг, хоть как-то свидетельствующих об их скорой эмиграции. Софья Игнатьевна целый час обыскивала рабочий стол Сергея Тимофеевича, и ничего не найдя, в сердцах столкнула на пол большой старинный подсвечник. Громкий предмет тут же закатился под кровать; Софья хотела было поднять, но вместо этого села в кресло и расплакалась.

Отцовские костюмы так и висели несобранными в его гардеробе.

Прошло две недели. Кухарка не открывала тяжелые шторы ни днем, ни ночью; дамы выходили только по одной и только до ближайшей продовольственной лавки. В воздухе висело отчаяние и предвкушение страшной беды, которая вот-вот случится с двумя одинокими женщинами и маленькой беззащитной девочкой. Мрачными вечерами Софья укладывала свою подопечную спать и шла на кухню; она доставала бутылку коньяка из хозяйских запасов, в полной тишине наливала по рюмке себе и кухарке.