Максим Долгополов - Россия должна жить

Если говорить честно, маменька с молитвой не особенно и докучала. Как там маменька, тревожится? Надо ей письмо отписать, как приеду.

Голоса попутчиков стали незнакомы: за ночь в Москве и Твери подсели новые пассажиры.

– Это не вера, милостивые судари-с. Это духовная корпорация. – Голос был хорошо поставлен, как у адвоката, но чувствовалось нескрываемое раздражение. – Все эти гастроли по России, дома трудолюбия, с сонмом благотворителей, напечатанные молитовки, дешевые литографии на грязных стенах. За всем этим – денежные ручейки и реки, в чей-то карман-с.

«О ком это?» – подумала Вера и почти сразу же получила ответ.

– А вы знаете, мил сударь, какое прошение подала в консисторию супруга отца Иоанна? – ответил спокойный, взрослый баритон. – Попросила выдавать ей зарплату мужа, чтобы тот не успевал все нищим раздать. Деньги к отцу Иоанну и вправду текут. Только вытекают сразу же, в дома трудолюбия. А насчет литографий, это, помните, еще поэт Некрасов мечтал о временах, когда народ «не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет». Милорда народ больше не несет, верно, думает, что он и есть муж англичанки, которая нам гадит. А вот пастыря Иоанна – несет. Насчет Белинского, тут уж извините, народу молитвы отца Иоанна близки к сердцу, а статьи Белинского в житейских скорбях не помогают-с.

Про отца Иоанна Кронштадтского Верочка слышала не раз. Как-то маменька заговорила о нем с батюшкой, заглянувшим с поздравлением на Пасху. Батюшка был простоватый, тихий, смущался в господском доме, но именно поэтому никак не походил на эксплуататора и обманщика народа. Пил чай с маменькой, шутливо жаловался, что возле Питер-града есть Кронштадт, то ли город, то ли остров. А там священник, который служит литургию каждый день. Как бы Священный Синод не заставил так же служить и все русское духовенство. Но раз Господь дает на это силы отцу Иоанну, даст и ему, бедному пастырю.

Между тем адвокат продолжал рассуждать о том, что не дело, когда Церковь занимается благотворительностью. Пусть приюты и работные дома создают за счет земств, городов, а лучше – казенного бюджета, сократив военные расходы: «Бедняков гонят на убой в Маньчжурию, лучше бы о них казна позаботилась в России».

Не успела Верочка с ним согласиться, как рассуждения адвоката прервала женщина в скромном сером салопе, вдова мелкого чиновника.

– Позвольте мне сказать. Я книг и газет не читаю, зато жизнь вижу. Брат мой Егорка совсем с пути сбился. Пил беспробудно, как жена померла, мне плакался: «Хочу без водки жить, только „казенка“ меня сильней». Ночевал в ночлежках, все на водку спускал. Ему подсказали московский Дом трудолюбия. Там и ночлег, и стол, и работа легкая, а водки – нет. Год прожил, превозмог змия. И никогда городская управа его бы не спасла. Только отец Иоанн.

Спор продолжился. Верочка решила твердо, что в Петербурге непременно съездит в Кронштадт, побывает на службе отца Иоанна. Федя, правда, говорил ей, что все общества трезвости, чайные, в которых не подают водку, фабричные общества без политики – вредны, отвлекают от борьбы с самодержавием. Но тут Вера была с ним не согласна. Ведь сам же говорил: жить надо для народа, помогать ему. А что народ пьет, это Верочка видела сама.

Пока слушала разговоры, заочно спорила с Федей, за окном стали мелькать неказистые, закопченные паровозным дымом домишки. Вагоны, склады, заборы. Поезд прогрохотал по железному мосту, и почти сразу Верочка увидела высокие кирпичные здания.

«Вот я и в столице», – подумала она.

В июне 1904 года в британской газете «Таймс» появилась статья Льва Толстого «Одумайтесь!». Она осуждала войну как таковую, однако фактически обвиняла лишь одну сторону – Россию.

«Русский царь, тот самый, который призывал все народы к миру, всенародно объявляет, что, несмотря на все заботы свои о сохранении мира (заботы, выражавшиеся захватом чужих земель и усилением войск для защиты этих захваченных земель)…»

«И не говоря уже о военных, по своей профессии готовящихся к убийству, толпы так называемых просвещенных людей, ничем и никем к этому не побуждаемых, как профессора, земские деятели, студенты, дворяне, купцы, выражают самые враждебные, презрительные чувства к японцам, англичанам, американцам…»

«Без всякой надобности выражают самые подлые, рабские чувства перед царем, к которому они, по меньшей мере, совершенно равнодушны, уверяя его в своей беспредельной любви и готовности жертвовать для него своими жизнями…»

«И несчастный, запутанный молодой человек ( царь ), признаваемый руководителем 130-миллионного народа, постоянно обманываемый и поставленный в необходимость противоречить самому себе, верит и благодарит и благословляет на убийство войско».

«Газеты пишут, что при встречах царя, разъезжающего по России гипнотизировать людей, отправляемых на убийство, проявляется неописуемый восторг в народе».

«Все подносят друг другу безобразные иконы, в которые не только никто из просвещенных людей не верит, но которые безграмотные мужики начинают оставлять…» Выражение «безобразные иконы» в тексте статьи будет употреблено дважды. Молитвы на церковнославянском языке Толстой назвал «напыщенными, бессмысленными и кощунственными».

«Вчера я встретил провожаемого матерью и женой запасного. Они втроем ехали на телеге. Он был немного выпивши, лицо жены распухло от слез. Он обратился ко мне:

– Прощай, Лев Николаевич, на Дальний Восток.

– Что же, воевать будешь?

– Надо же кому-нибудь драться.

– Никому не надо драться.

Он задумался».

Статья встретила восторженный прием европейской прессы. Лишь во французской консервативной газете Journal des Debats было замечено: «Что сказал бы Times, если бы во время трансваальской войны какая-нибудь французская газета напечатала статью англичанина, который требовал бы, чтобы англичане положили оружие даже в том случае, если Кап и Дурбан, не говоря уже о Лондоне, попали бы во власть буров?»

Вопрос был риторическим. Англо-бурская война (1899–1902 годы), хотя и началась с серьезных поражений Британии, привела к патриотическому сплочению английского общества. Призывы к одностороннему прекращению войны были малозаметны и маргинальны.

Петька бежал со всех ног. Задыхался, спотыкался, всхлипывал. Раз чебурахнулся с разбега, но вскочил и помчался дальше, хотя за ним никто не гнался.

Задыхался, потому что бежал долго. Всхлипывал со страха, а еще потому, что не знал, куда бежит. Главное – подальше от Малой Ордынки. Еще лучше – подальше от Замоскворечья. Еще лучше – подальше от Москвы.

«Убьет», – сказал вчера повар Илья Иванович. «Ууу-бью!!!» – ревел хозяин трактира, Гаврила Степанович Маслов. «Убьет», – соглашался с ними Петька и всхлипывал на бегу.