Михаил Гофман - Одиночество и море

– А сейчас мы увидим поединок двух мастеров, – объявил ведущий мастер-класса.

– Род Лю должен быть отмщен! – торжественно объявила Минь Юэ под аплодисменты.

Никому, конечно, и в голову не пришло, что весь последующий поединок, наполненный уворотами на волосок от гибели, акробатическими приемами и звоном клинков, не был постановкой. Для зрителей все выглядело так, будто мы разыграли заранее подготовленный спектакль. Наверное, кто-то из них выложит потом на фейсбуке видео или фотографии этого поединка и удивится, как натурально я разыграл смертельный ужас, когда Минь Юэ выбила меч из моих рук, и дополнит это комментарием, что в настоящем поединке едва бы мне удалось отбить заточенное лезвие голой рукой, затем, ловко перебирая руками, подобраться по древку почти к самой Минь Юэ, сбить ее с ног, а завладев цяном, встать в нарочито красивую позу: низкая стойка с далеко отставленной вперед левой ногой, на правой я почти присел, одна рука смотрит в сторону противника, вторая, с цяном, поднята над головой, клинок нацелен в горло моей соперницы. Стойка, между прочим, называется «хвост скорпиона» и, конечно, не относится к Пути Тысячи Птиц. Минь Юэ клокотала от злости, но поделать ничего не могла. Она улыбнулась мне и сообщила зрителям, что я только что продемонстрировал редкую, хоть и очень опасную технику обезоруживания противника.

Ночью, перед тем как заснуть, она поцеловала меня и прошептала по-китайски: «Как сильно я люблю тебя! Завтра, милый, ты непременно умрешь», а потом улыбнулась и уснула крепким сном, каким спят младенцы и люди, совесть которых ничто не тревожит. А я сидел на кровати, любовался ее необыкновенной красотой и думал о том дне, когда мастер Лю Фэй сказал мне, что я постиг все секреты Пути Тысячи Птиц, кроме одного. Когда же я спросил его, что я могу сделать, чтобы он передал мне этот последний секрет, он ответил, что этот секрет передается только членам семьи Лю. Я был обескуражен, раздосадован, взбешен, пока не понял, что ничего невозможного нет и если я не родился в семье Лю, то могу стать ее членом, если дочь моего наставника станет моей женой. На свою голову мне удалось очаровать ее, но я и сам влюбился, и если вначале я был движим корыстным желанием постичь все тайны Пути Тысячи Птиц, то затем во мне не осталось ничего, кроме всепоглощающей любви к Минь Юэ. Когда же мы пришли к Лю Фэю, чтобы испросить его разрешения сыграть свадьбу, он резко отчитал нас, сказал, что никогда не даст разрешения дочери жениться на не-китайце, а дочь его, опозорившая себя и семью, должна быть изгнана. В тот день Минь Юэ поклялась убить меня, но так как ей не удалось немедленно это осуществить, мы вместе отправились в изгнание.

Поначалу мне казалось, что Лю Фэй подстроил это, чтобы совершенствовать наши воинские навыки, ведь каждый день, сражаясь не на жизнь, а на смерть, мы оттачиваем технику и совершенствуем дух. Да, наверное, Лю Фэй думал и об этом. Однако недавно я понял гораздо более важную вещь. Мне открылся последний секрет Пути Тысячи Птиц. Раз за разом выживая после атак Минь Юэ, я задавался вопросом, как может выходить так, что человек с техникой более совершенной, чем моя, на крови поклявшийся убить меня, не может преуспеть в своем начинании? Когда же я нашел ответ, я рассмеялся и постиг главный секрет Пути Тысячи Птиц.

Новенький парнишка оказался ни к черту: я еще из коридора услышал его истеричные вопли, а уж когда его под руки ввели в кабинет двое братьев, то я по выражению лица понял, что толковой работы не получится. То ли дело вчерашний русский, офицер разведки: как я ни старался, а за первые полчаса мне не удалось извлечь из него ни слова, только глухие, сдавленные стоны да взгляды, исполненные ненависти. Такое поведение всегда вводит меня в профессиональный азарт, возникает вопрос: смогу или не смогу? Конечно, когда я принялся за мошонку, даже стальной русский заорал, как баран на бойне, но это, согласитесь, из разряда unfair play. К сожалению, времени мне на каждого человека отводят мало, а не то я подобную тяжелую артиллерию отложил бы на потом. Интересно ж посмотреть, что из более конвенционных методов сломило бы его характер? Да, разведчик держался стойко, не то что эта размазня из парижского сопротивления. Когда паренька втащили и пристегнули к стулу, он бросил короткий взгляд на стол с инструментами и тут же обоссался. В ноздри ударил едкий запах, так что я скривился и заругался, а парниша, пузырясь слюной и размазывая сопли и слезы по лицу, бешено артикулируя, принялся умолять о пощаде. Поминал маму, заклинал Богом, говорил, что расскажет все, о чем бы я ни спросил. Я легонько ударил его под дых, чтобы он хоть ненадолго замолчал, отвернулся к столу и взял в руки «кошечку».

– Что ты скулишь, как баба? – спросил я. – Я ведь еще даже не начал.

Ушлепок заголосил, как на похоронах, а ведь я снял такой крошечный кусочек кожи, пять на пять миллиметров. В былые времена, когда я еще работал на кухне трехзвездочного мишленовского ресторана, я, бывало, резался поварским ножом глубже, чем эта смешная царапина. Надо же, как давно это было, еще до первой революции.

В общем, хорошей работы не вышло. Через четверть часа слабак потерял сознание от боли, так что я вырвал ему язык и глаза и попросил отнести его в мертвецкую. Тамошние ребята позаботятся и о том, чтобы парень перестал дышать еще до заката, и о том, чтобы ценные органы не пропадали зазря. Когда его вывели, я попросил десять минут перерыва, достал из пачки «Галуаз» сигарету и закурил, разглядывая в окно пеструю парижскую толпу, спешившую по своим делам. На секунду мне показалось, что ту цыпочку в голубом хиджабе я знаю, но в следующий момент порыв ветра унес сизый сигаретный дым, и вместе с тем наваждение рассеялось. Кажется, я самый одинокий человек во всем Париже: ни семьи, ни друзей. Только братья и сестры по вере.

Я сделал последнюю глубокую затяжку, шумно выдохнул, огляделся и выбросил окурок в окно. Подошел к двери и дважды ударил в нее кулаком, давая сигнал братьям снаружи, что я готов принять следующего пациента. И вдруг на секунду время остановилось, замерло, остекленело, а сердце мое перестало биться, будто пронзенное иглой. А в следующий миг дверь распахнулась, и двое братьев ввели ее, прекрасную как никогда. В местами изодранном, но безупречно элегантном коротком черном платье, с кровью, запекшейся в уголке рта, глазами, полными гневных слез, и вулканом черных кудрей – Адель. Единственную женщину, которую я когда-либо любил.

Мы с ней познакомились в другой жизни. До революции, до всех этих безумных событий, когда правила окружающего мира казались незыблемыми и вечными. Той весной необыкновенно ярко цвели яблони, и пыльца, растворенная в воздухе, щекотала ноздри сладковатым ароматом приключений.