Виктория Габриелян - Я поступила в университет (сборник)

От такой неприкрытой наглости – или любви (нужное подчеркнуть) все ошалели. Наступила тишина. Димка встал и направился к Марине.

В те целомудренные времена в лучшем случае он бы поцеловал Марину в щеку, в худшем – получил бы по башке чем-нибудь (книжкой, диванной подушкой, кулаком). Но Марина вскочила и побежала к входной двери. Схватила пальто и шапку, прыгнула в сапоги и выскочила на лестничную площадку.

Я же – следом, крича: «Марина, ты куда? Постой, я с тобой. Чтоб ты провалился, фашист, фриц!». Солидарность, одним словом.

Но чусты за моим порывом не поспевали, половички превратились в водные лыжи, ноги разъехались в разные стороны, и, пытаясь сохранить равновесие, я сначала прыгнула четвертной Плющенко, выкидывая невиданные коленца, а потом приземлилась на скрученный коврик в шпагате не хуже растяжки Волочковой (хотя тогда мы не подозревали об этих грядущих знаменитостях). Чусты улетели в другую комнату, а я заорала нечеловеческим голосом: «Я так и знала!».

Мой ор потонул в хохоте друзей. Мои еще недавно товарищи просто стонали. Кто упал на диван, кто под стол, кто головой в тарелку. Они ржали так зажигательно, так заразительно, что мои слезы досады высохли, не пролившись.

Только один Гришка не смеялся. Он молча подошел ко мне, помог подняться с пола, снял с вешалки мое пальто и свою куртку. Не прощаясь, мы вышли с ним из квартиры Фрица и побежали догонять Марину.

Ну, подумаешь, упала, поскользнулась на зеркальном паркете, я даже заплакать не успела. Но влюбленный Гришка заметил, как недобро блеснули глаза Фрица, как он толкнул локтем Стенку. Тот показал другу непристойный жест, оба заржали.

Гришка часто потом дрался со Стенкой и Фрицем за гаражами, ходил с разбитым носом и синяками: они были сильнее и почти всегда выходили победителями.

Отца Стенки со всей семьей перевели куда-то в Забайкалье. Перед отъездом Витька долго караулил Марину, чтобы передать ей записку, но так и не решился.

Его старший брат неожиданно промелькнул в сериалах 90-х про криминальные разборки. Играл братков, крышующих «новых русских».

«Как был красавчиком, так и остался», – усмехнулась Марина, увидев его в телевизоре лежащим с простреленной грудью в луже крови.

Фриц с родителями уехал в Мурманск. Он долго писал мне интересные и смешные письма. Надеялся, что я прочитаю их Марине. Я пыталась, но Марина не находила их ни смешными, ни интересными. Переписка прервалась, когда Дима поступил в военно-морское училище. В последнем письме прислал свою фотографию с родителями в их квартире в Мурманске. Фриц, как и обещал в детстве, вырос в «истинного арийца».

– На какого-то фашиста из «Семнадцати мгновений весны» похож, – сказала Марина, разглядывая фото. – Ой, ты видела? Позади Фрица на столе наш художественный чугун!

– Не могу поверить, что они перли эту тяжесть через весь Советский Союз обратно в Мурманск.

– Подарок от любимой девушки.

– От тебя, ты имеешь в виду?

– От тебя, балда! Неужели непонятно? Он же в тебя был влюблен! Я была лишь для отвода глаз. Он делал всё чтобы ты не догадалась. Такая натура. Гордость, замешанная на чрезмерной ранимости и боязни быть отвергнутым. Отсюда – ненужная грубость. Никогда ему крапиву не прощу. Да и письма Димка писал только тебе и больше никому.

Детские влюбленности прошли у всех. Взрослая жизнь закрутила, разбросала по странам и континентам. Что сталось с ними, друзьями детства? Не знаю…

И только что случилось с Гришей, знали все. Его отец, прапорщик, нелепо погиб во время ежегодных стрельбищ на полигоне – шальная пуля. Провели проверку, кому-то вынесли строгий выговор. Мама Гриши решила остаться в Ереване, где служил и погиб ее муж. Они оба были детдомовские, и возвращаться ей было некуда. А тут была квартира, работа на почте.

Если бы знать заранее, какая тебе судьба уготована, а еще лучше – твоим детям. А, может быть, лучше всё-таки не знать?

Гришка пошел служить в ту же часть, в которой когда-то погиб отец. Мама гордилась сыном: офицер, танкист. А потом началась Карабахская война. Советский Союз приказал долго жить. Гришкину часть расформировали.

В звании младшего лейтенанта он присягнул на верность молодой независимой Армянской республике.

Через год русский парень Григорий Яковлев сгорел заживо в танке с тремя товарищами под селом Каринтак Шушинского района.

Гришиной маме похоронку никто не принес. Она ее сама получила. Еще утром, придя на работу, сразу обратила внимание на большой конверт с гербом Армении. Ей уже приходилось видеть такие конверты. Она взяла его в руки и прочитала на нем свой адрес.

Грише было двадцать пять.

В шестнадцать лет привлекательными я считал тех девушек, которые дают, а тех, кто не дает – некрасивыми занудами. Те, которые дают, мною особенно не увлекались. Им нравились парни, приезжающие в школу на машинах. После уроков девушки рассаживались по «шевроле» и «фордам» этих парней и укатывали вдаль, обычно до утра.

Я добирался в школу на автобусе. Дым от марихуаны до сих пор напоминает мне запах школьного автобуса.

Однажды, проработав все летние каникулы в ресторане, я купил подержанный мотоцикл. И девушки, которые дают, меня заметили.

Было много травы и алкоголя, было весело и просто. Напрягаться не хотелось. Прилагать усилия, разбираться с теми девушками, которые не дают, не хотелось тем более. Я читал книги и слышал, что девушки, не дающие сразу, устроены особо, что душа у них нежная, мораль, любовь… Сейчас я понимаю, что я до дрожи, до спазм в желудке стеснялся к ним подойти.

Для меня любовь, как тогда казалось, должна быть всеобщей и всеобъемлющей – хорошее настроение, мотоцикл, скорость, девушка за спиной, косячок – что еще для счастья надо? Я всех люблю, а, значит, и меня все любят.

Когда ты подросток, то до смерти боишься, что тебя вдруг начнут гнобить. Логики тут нет. Любой может попасть под насмешки и издевательства. Только одни могут дать отпор, а другие не находят в себе сил и ломаются.

Мы много пили, много курили и клали на мнение окружающих. А другие не могли столько пить и курить, они вешались, топились, глотали таблетки родителей и резали вены. Некоторые стреляли в обидчиков и тоже ломались.

В юности, с одной стороны, кажешься себе бессмертным, с другой – свести счеты с жизнью можешь по любому поводу: обидели – повесился, косо посмотрели – дал по газам и в дерево насмерть, назвали ублюдком – расстрелял всех и себя в том числе. Сейчас, чтобы убить себя, мне нужен повод повесомей.

Я до сих пор удивляюсь, что дожил до пятидесяти и даже до пятидесяти пяти, в юности мне казалось, что мой срок – в лучшем случае тридцатник. И все. Хотя тридцатник, когда тебе семнадцать, – это тоже преклонный возраст.