Анатолий Анатольев - Удивительные истории семьи Мастаковых

Пролетели две недели пребывания в госпитале. Ощутимых изменений в состоянии Мастакова не было, и на объединённом врачебном консилиуме было принято решение комиссовать его. Доктор Истомин объявил ему об этом и сказал, что очень сожалеет, что не смог помочь хорошему парню. Лицо его при этом было весьма грустное и стыдливое. Наверное, он вспоминал о первом споре с этим молодым разведчиком, который оказался прав на сто процентов…

В эти же дни и Владимиру Денисовичу Воротынскому вышло предписание срочно прибыть в расположение дивизии на Туркестанском фронте. Он уже забросил костыли и ходил достаточно быстро, опираясь на массивную деревянную палочку, которую предусмотрительно приобрел на центральном рынке. Так что палата освобождалась.

На прощание они обменялись адресами и, обнявшись и пожелав друг другу всего хорошего, расстались. Владимир Денисович дал Николаю свой московский адрес, а взамен получил два адреса: московский, где проживала его старшая сестра Ариадна Степановна, и деревенский тёткин адрес в Челябинской области, куда собирался отправиться Мастаков после демобилизации. Кроме того, Николай выпросил у Веры её адрес и на всякий случай оставил ей свои координаты. Так закончилась его служба в Красной армии и последнее пребывание в военном госпитале.

Из госпиталя поехал Николай прямиком в деревню, к своей тётке Варваре Дмитриевне Мастаковой, двоюродной сестре отца, что жила на Южном Урале. Он раньше бывал здесь и знал радушие и доброту этой родственницы, которая по стечению обстоятельств так и прожила жизнь одна, без детей и мужа. Она очень любила Николая, поэтому всегда принимала приветливо и тепло. Было ей уже далеко за шестьдесят, но она уверенно вела своё хозяйство: садила картофель и другие овощи, разводила кур и гусей, выращивала поросят. Кроме того, у неё было две козочки, которые давали замечательное целительное молоко…

Состояние Коли было дрянное: озноб и лихорадка пробирали его насквозь. И хотя стояло в разгаре лето, бывший разведчик ходил закутанный в тёплый полушубок, чем вызывал насмешки деревенской детворы:

– Глянь, глянь, опять чучело идёт. Потеха! – смеясь и тыча в него пальцами, потешались над ним пацаны, бегавшие по грязной пыльной дороге босиком, в одних трусах.

– Ну и мужик! Зима-лето попугай, зима-лето попугай, сиди дома, не гуляй! – дразнились, не умолкая, ребятишки.

И ему, отвоевавшему четыре года, имеющему высокие награды, было обидно до слёз, что он не может даже поговорить с ними по-человечески, не может им объяснить, что он пережил и что переживает сейчас из-за своей слабости и бессилия. Его трясло и ломало. Он останавливался, садился на какой-нибудь подходящий пень или бревно, благо они возле каждого двора имелись в избытке, и, сжав губы, пережидал приступ.

Так прошла неделя. Мастаков изучил почти всю деревню, исходив её вдоль и поперёк. Он несколько раз доходил до леса, но в тени тёмных сосен ему становилось хуже, быстрее подступала и без того изматывающая дрожь. С противоположной стороны деревню небольшим полукругом опоясывала небольшая быстрая речушка Степнянка, но её шумливое журчание также ускоряло приступ лихорадки…

Николай чувствовал, что он вот-вот может сорваться в реку или просто застрелиться. Болезнь настолько скрутила его, что никакие тёткины отвары, травы и снадобья не действовали.

Как-то раз, обходя деревню, он присел на бревно около старой покосившейся избы. Ограды не было, и он увидел, как к нему из дома вышел весь седой и морщинистый старик Фаддей. Одет он был в грязную рубаху и неаккуратно заштопанные суконные штаны. На ногах – на босу ногу галоши.

Подойдя ближе, он спросил:

– Ты Мастаковой, что ли, племяш? Гм… Лихоманка, знать, замучила. Гм…

– Да, дедушка Фаддей, замучила, сил нет. Вот решил так: ещё недельку помучаюсь и пулю в лоб! Надоело всё!

– Ну и дуралей! – вспылил старик. – Если ж ума нет – дуралей! Это ж супротив Бога – лишать живого человека жизни! А ты ж ещё молодой. Надо ж, глупая голова, какая! – не унимался дед.

– Да не могу я жить так. Мне б работать, что-нибудь полезное сделать, а я как инвалид безрукий, весь колочусь. Тяжко мне, тяжко, – грустно выдавил из себя Николай. – Вот и сейчас опять приступ будет, и всё чаще и чаще…

– Ты, видать, и впрямь дуралей! Что это за болезнь, лихоманка – это ж не болезнь, а так… – и он сплюнул в сторону. – Да она ж лечится так быстро, ты что ж, не знаешь, что ль?

– Знать-то знаю, но хинина сейчас во всей стране нет. Да и лечит он не насовсем, а только немного уменьшает трясучку. Нет, дед, это не так просто.

– Нет, нет! Одно вижу, дуралей ты. Хинин говоришь! Вот башка чем набита. Да твой хинин-говнин разве от лихорадки спасает? Да он же только от мух и комаров.

– А ты, дед, знаешь другое лекарство, что ли? – спросил обескураженный таким откровением Николай.

– Э-э-э…Гм… Да я ж, соколик, и не только про то знаю… Гм… Хочешь, быстро-быстро вылечу? Через день будешь здоров как бык? – продолжал с приоканьем старик.

– Конечно, хочу. Только врачи в госпитале почему меня списали? Потому что нет способа избавиться от малярии. Один тут конец – гроб!

– И ты – дуралей, и твои коновалы – дуралеи. Если мозги на месте и понятие имеется, всё можно, – глядя куда-то в сторону, приговаривал дед… Он помолчал несколько минут, как бы раздумывая о том, сможет ли этот отставной вояка выдержать то испытание, которое должно привести к излечению от коварной болезни, а потом продолжил диалог.

– Вот завтра утром, на рассвете, как только курочка снесёт яйцо, заверни его в теплую тряпку или варежку и дуй ко мне бегом. Платочек захвати, ну и всё. Только знай, больно будет, но надо терпеть – иначе лихоманка не отступит.

– Да я терпеливый. Четыре года воевал, натерпелся всего, выдюжу, – проговорил, еле сдерживая надвигающий приступ, Мастаков и, поднявшись с бревна, поплёлся в сторону тёткиного дома.

Поутру, завернув только что снесённое яйцо в вязанную варежку, он отправился к деду Фаддею, который уже поджидал у своего дома. Он взял тёплое яйцо, разбил его и вылил содержимое на землю. Затем ловким, каким-то необъяснимым движением, освободил подскорлупную плёночку от известковой оболочки и произнёс:

– Ну, герой, какой тебе палец не жалко? Давай один.

– Да хоть все забери, дед, не жалко, лишь бы вылечиться, – в тон ему смело ответил Николай Степанович.

– Ну, давай вот этот, средний. – И он быстро обмотал средний палец левой руки плёночкой, поверх которой замотал и плотно завязал белым полотняным платочком.