Александр Пиралов - Дядя Катя, или Сон в зимнюю ночь

Когда она входила в комнату и видела меня с книгой, то обычно взъерошивала мне волосы, а потом интересовалась, что я читаю. Она руководила моим чтением и очень этим гордилась. Любимым ее писателем был Чарльз Диккенс, к Жюлю Верну, которым я в ту пору увлекался, она относилась с прохладцей, а за «Пятнадцатилетнего капитана» вообще пеняла. Но на сей раз я опередил ее и осмелился наконец задать вопрос, который несказанно мучил меня, рождая чувства, которые я был не в состоянии ни постичь, ни объяснить…

– Ба, почему дедушка нарисовал тебя голой?

Сейчас я ни за что не употребил бы слово «голой», поскольку в нем есть что-то грубое, особенно по отношению к такой женщине, как бабушка, и употребил бы другое, нейтральное и чистое – «нагой». Но в ту пору я, заурядный акселерат, не придавал значения тонкостям, особенно чувственного толка, и хвала ей и за понимание, и за тончайшую деликатность.

Некоторое время она пристально разглядывала меня, потом ответила вопросом:

– А почему тебя это интересует?

Теперь задумался я.

– Тебе же, наверное, было стыдно?

Она улыбнулась. Улыбка у нее была тоже очень мягкой, и в ней было еще что-то, чего я тогда не понимал.

– Нет, Катенька, мне не было стыдно.

– А почему?

Бабушка изучающе разглядывала меня, будто пыталась найти самые понятные слова, но, видимо, так и не нашла их, поскольку сказала просто:

– Потому что я любила твоего дедушку.

Простота не всегда ясна сразу. Я подумал о том, что люблю Жанну, и однажды даже сказал ей об этом, и она ответила, что любит меня тоже, и потом задался вопросом: было бы ей стыдно, если бы я рисовал ее голой? И был уверен, что было бы.

Спустя несколько дней мне представилась возможность усомниться в этом. Жанна встретила меня на улице и некоторое время рассматривала молча и с укоризной.

– Зачем подсматриваешь?

Я чувствовал себя карманным воришкой, которого поймали за руку.

– А ты видела?

– Да, и мама видела.

Я молчал и не знал, что сказать.

– Если ты меня хочешь увидеть голой, – продолжала она, – то приходи завтра днем к нам в сарай, и я разденусь…

Мне было очень не по себе, но я все-таки пришел, и Жанна разделась. Я в растерянности, битый сладкой дрожью, отводил глаза, чувствуя, что еще мгновение и сгорю, а она попеременно отходила назад, забегала вперед, поворачивая то чуть вправо, то чуть влево, усиленно стараясь оказаться в фокусе моего взгляда и поминутно наталкиваясь на ржавые ведра и гнилые доски.

– Так смотри же на меня. Я не хочу, чтобы ты подсматривал за мной…

– Почему?

– Потому что я люблю тебя и буду твоей женой.

– Тебе было бы стыдно, если бы я рисовал тебя голой?

– Нет.

Эти слова потрясли меня, и не столько своей уверенностью, сколько подтверждением сказанного бабушкой, хотя мне все равно не ясно было, почему не стыдно демонстрировать себя голым даже тому, кого любишь. Я был ужасно самолюбив и уже твердо переходил в тот возраст, когда жизнь задает загадки одна неразрешимей, и главное более коварной, другой, и от того, что Жанна знала ответ хотя бы на одну из них, чувствовал себя скверно.

В тот день бабушка не переставала наблюдать за мной, да я и сам чувствовал, что выгляжу так, будто получил двойку в четверти (в ту пору отметки, которые ставят в школах, служили мне мерилом всех мерил). А она улыбалась загадочно, будто чему-то своему, и только уже перед сном спросила:

– Ты сегодня виделся с Жанной?

Я отмолчался.

– Виделся, правда?

И не дождавшись моего ответа, продолжила с той же настойчивостью:

– Она красива?

Мне этот вопрос был не совсем ясен. Мы втроем встречались чуть ли не каждый день, и у нее самой была масса возможностей оценить, красива ли Жанна.

– Хорошо, молчи. Мне было интересно, что думает мой внук… Жанна действительно красивая девочка, а ты, взрослея, становишься все более похожим на деда. Чудеса!..

– Ну и что?

Я продолжал не понимать.

– А то, мой милый, что спустя несколько лет ты будешь зеркальным отражением того молодого человека, которого я впервые увидела в поезде и полюбила безоглядно. Мне не хотелось бы дожить до того дня, когда ты станешь его двойником.

Но она дожила. Мне было двадцать…

Мы с Жанной учились тогда на фортепианном отделении консерватории и мечтали выступать дуэтом. Готовили к студенческому капустнику кое-что из Рахманинова, репетировали в свободных классах, когда выпадала возможность, и возвращались поздно.

Когда мы вошли, бабушка уже стряпала на кухне и, увидев нас, схватилась за сердце и уронила кастрюлю. Мы бросилась на помощь, но она почти незаметным жестом попросила остановиться.

– Жанна, мне хотелось бы побыть с внуком одной.

После того, как Жанна ушла, бабушка взяла меня за руку и посадила на диван. Я хотел, кажется, что-то сказать, но ответом мне был приложенный к губам палец…

– Молчи… ни слова… молчи.

Потом начала пристально всматривалась в меня, будто впервые видела, а крупные слезы, не переставая, текли по ее щекам.

– Артур, как же долго я ждала тебя…

Поначалу я не сообразил даже, к кому она обращается. Пытался заговорить, но она прикрыла мне рот рукой.

– Как долго, любимый…

Потом на несколько минут смолкла. И вдруг заговорила, почти шепотом, умоляюще:

– Я знала, что ты придешь. Ты ведь возьмешь меня с собой, правда?

Замолчала опять. Казалось, очнулась после транса. Встряхнулась. Поднялась.

– Мне надо побыть одной, Катенька. Ступай к себе. Прости, что обеда нет. В холодильнике найдешь что-нибудь.

И ушла, тихо затворив дверь.

Я стоял, словно прибитый гвоздями к полу. В голове был полный сумбур, роились невнятные, мягкие и бесформенные, словно вата, мысли, одна нелепей другой, а единственное, что было мне ясно, казалось полнейшим бредом. Она приняла меня за деда, который умер два десятилетия назад. К тому времени из головы моей давно выветрились ее слова, что ей не хочется дожить до того дня, когда я стану двойником ее мужа. Но теперь они вдруг возникли будто сами по себе, как бы из небытия.

Я подошел к зеркалу и долго смотрел… на своего деда?

Все это мне казалось в лучшем случае галлюцинацией. И как не старался выбросить из головы слова бабушки, факт оставался фактом. Для нее я существовал в двух ипостасях. И не догадывались – ни она, ни я, – что и любовь моя будет двулика. А о приближении ТОЙ НОЧИ даже предположить не могли…

Чтобы как-то прийти в себя, я вышел на крыльцо и тут увидел Жанну. Видимо, она не переставала ждать меня, продолжая терзаться по поводу произошедшего. Жанна действительно стало необыкновенно красивой девчонкой, вобрав в себя сразу несколько кровей, не часто смешивающихся друг с другом. Это одарило ее редким сочетанием пронзительно черных волос и ярко-голубых глаз, которое вкупе с матовой кожей и тонкими, прямыми, будто вычерченными по линейке чертами лица придавало ей и аристократизм, и благородство, и необыкновенную прелесть.