Александра Кудрявцева - Марека (сборник)

– Дед! Ничего, если я тебя дедом буду звать? Дед, только не уходи никуда. Говори что хочешь, я буду слушать. Разбираться потом с тобой будем. Ты, главное, не исчезай. А ты здесь и там можешь быть – или только здесь?

– Могу и здесь, и там. Но одновременно здесь и там не могу. Если я здесь с тобой в комнате, то больше нигде меня нет. А если я где-то в другом месте, например в Крыму, в нашем городе… Ох, как же там хорошо, девочка, как же хорошо! Там крылья сами вырастают, звезды можно руками потрогать. И музыка! Я там небесную музыку слышу… Сеня не зря там остался, оттуда никто сюда не возвращается. Так вот, если я там, то здесь меня нет. А с портретом этим Катук, бестия, учудил. Приятель мой был, тоже фабрикант. Давай, говорит, Моисей, твой портрет напишем. Фигуры мы с тобой выдающиеся, потомкам надо память о себе оставить. Мой портрет уже есть, а твоего нету. Я согласился. Он ко мне привел хорошего художника. Катук плохого не приведет. Катук в искусстве понимал. Как фамилия – не помню, но тоже из наших. Помню, что помог этому художнику. У него дочь тяжело болела, и я денег дал, много, просто так, для дочери, а не за работу. Я знал тогда, что недолго мне осталось, и не скупился, благо не бедствовали. С натуры он только карандашный набросок успел сделать, а потом все дочерью занимался. Про портрет я забыл совсем, не до него было. Дел много скопилось, бумаги в порядок приводил, дела передавал. Срок пришел, я попрощался со всеми, все как полагается прошло – даже вспомнить приятно. Ничего не забыли, ничем меня и после смерти не обидели, все обряды соблюли. А через одиннадцать месяцев, на последних поминках, после которых я и должен был уйти совсем к нашим предкам, приносит этот художник законченный портрет. По памяти рисовал. Что уж он там наколдовал – мне неведомо. Только с той поры я здесь. Если ухожу, то на холсте черный силуэт остается. Пугаются все. После того как Анечка, племянница моя, рассудком подвинулась от этого, я если и ухожу, то ночью. Или когда уезжают все. Я ведь и с Анечкой не просто так воздухом подышать вышел. Она все просила тогда, молилась, как на икону: «Дядя, помоги, дядя, помоги! Не только меня, всех ведь расстреляют!» А меня кое-кто еще помнил тогда. Моисей не последним человеком в столице был. Семье помогло, сразу всех в покое оставили, хорошо припугнул кого надо. Фаину только расстреляли. Слишком уж высоко она замахнулась. Да по правде говоря, я и не хлопотал за нее. Среди наших таких и быть не могло. А Анечка заболела. Так заболела, что дома нельзя держать было. И меня слышать перестала. Хорошо, что догадались ее не в Москве в больницу устраивать. Здесь ей одни мученья были уготованы. Переправили в Крым. Там у нас дом скорби есть. Он, правда, внизу, под городом, чтобы его постояльцы со скал не разлетелись. А воздух тот же… Ты была там?

– Нет. Ты покажешь?

– Машка, вставай! Хватит дрыхнуть. Хорошо на новом-то матрасе? – Саша стоял в дверях. За плотными занавесками вовсю сияло солнце, а Моисей сурово уставился на утреннего гостя. Тоже, наверное, был недоволен, что прервали.

Ольга рыдала в голос на песчаной отмели реки Мареки. Что себя сдерживать? Где, если не здесь, в этом забытом Богом месте, дать волю своей изболевшейся душе. После натянутых неловких слов Саши и молчаливых, едва заметных дочкиных слез, которая только и смогла, что прижаться крепко и шепнуть на ухо: «Мамочка, я так хочу, я попробую», Ольга не смогла вернуться в Архангельск. Поехала в эту опустевшую деревню из пяти домов с таким родным именем Марека. Прозрачная, красноватая от глинистого дна быстрая речная вода студила натруженные долгой дорогой ноги, полоскала тонкие ветки ивовых кустов, уносила в холодное море опавшие листья, и песчинки, и Ольгину тоску. Посидишь вот так, поплачешь о том, что было и чего не случилось, вроде и легче становится.

Почему в тот год начальник отправил ее на сезон в Каргополь, до сих пор загадка. Ни раньше, ни после того дальше Малых Корел по работе ездить не приходилось. А тем летом, видно, специально кто-то всё подстроил. Работать трудно было: жара стояла небывалая. Туристы еле передвигались, от воды уходить не хотели, лежали пластом, как раки вареные рядом с пивом. Чтобы их заинтересовать и показать всю программу, приходилось каждый день подвиг какой-нибудь совершать. Еле дождалась последней группы в августе. Туристы, наверное, ехали на Север в надежде спастись от жары. Не тут-то было! Три часа по разбитой дороге от Няндомы до Каргополя превращали несчастных путешественников в подтаявшее желе, они вытекали из автобуса и вяло озирались в поисках тени. А два человека вышли как ни в чем не бывало – свежие, улыбающиеся, довольные солнцем, дорогой, погодой и вообще жизнью. Это были Саша и Лев Аронович. Только для них я и работала в этой группе – все им интересно, глаза горят, с утра до ночи на ногах, энергия фонтаном бьет. А Саша… Какой же парень удивительный был! Таких не встречала больше – как лучик света или цветок какой: посмотришь на него – и радостно. Повезет той женщине, которая с ним рядом будет. Даже вспоминать его – и то праздник. Письма все до единого хранятся. Разве кто-нибудь еще так напишет… Когда совсем уж все наперекосяк идет, достанешь такое письмо, почитаешь – сразу легче становится.

Накануне отъезда мы отправились небольшой группой в поход с ночевкой по берегу озера к истоку Онеги. Саша и Лев Аронович в первых рядах, они-то и настояли на этом путешествии. С утра стало ясно, что происходит что-то необычное: вода в Лаче легла и как пленкой подернулась – ни всплеска, ни звука вокруг. Дошли до места, разбили лагерь, кто чернику брать пошёл, кто рыбачить. Щуки и лещи сами в руки прыгали. Грибы, ягоды чуть ли не в палатки залезали. Под вечер пир устроили у костра с песнями, рассказами, насмеялись до коликов в животе. А ночью началось…

Грозы я с детства боялась. Будто не снаружи грохочет, а внутри все разрывается. На молнию смотреть – как открытые глаза под острую саблю подставить. Кому-то, может, и ерунда: погремело, посверкало, пролилось и все. Но по мне ничего не может быть страшнее, чем эта бесовая охота с огненными стрелами. Если настигнет такая стрела, с душой-то что будет?! Как она, бедная, с телом расстанется, которое вмиг кучкой пепла станет, куда ей деваться среди этой бури?

Не приведи Господь еще раз в жизни увидеть такое. Сначала ветер поднялся, едва палатки все не унесло вместе с народом, холодно стало, как зимой. На Лаче шторм: черные волны с человека ростом, как сотни голодных ртов из озера торчат. И прямо из разинутых черных пастей выскакивают одно за другим огромные белые деревья, сверкающими кронами небо закрывают. Такой грохот пошел по земле, словно она на части раскалывается. Какая сила вытащила меня из палатки и бросила прямо на берег, под холодный ливень и эти огненные столбы, – не знаю. Помню, как тащил меня Саша с берега в палатку, помню, как успокаивал, за руки держал, одежду мокрую стягивал, чтоб согрелась, выпить меня что-то просил. А я дрожала, плакала, все бежать куда-то хотела. Успокоилась только, когда крепко прижалась к нему и, кажется, уснула. Помню, как хорошо было, то ли во сне, то ли наяву таяла, растворялась, улетала и возвращалась в теплые руки, к горячим губам. Ночь провела где-то между небом и землей, под небесный грохот и нежный шепот в ухо.