Александр Фуфлыгин - Ангелы над Израилем. Повесть

Мама:

– Еще вчера Ксюша лишь гусеницей ползала по полу, а сегодня – скачет, как сумасшедшая, с самого утра.

Вот она безумная странность: вчера не было каким-то другим, без скачек, без умопомрачительно диких игр, без беспричинного (и по причинам) ора. Эта странность не замечать некоторые Ксюшины дни была в обоих родителях: папа всегда в такие минуты поддакивал маме, и припоминал всяческие, потешные – вчерашние – подробности. Ксюша начала экспериментировать: бродила по комнатам в большущих маминых босоножках, расхристанная, без колготок, нарочно грохотала каблуками, иногда падала и орала в полный голос, пользуясь паденьем: все, чтобы день запомнился, и чтобы нипочем не был родителями забыт.

Но вот опять:

– Еще вчера Настя была лялькой, а сегодня – целая невеста.

Теперь родители забыли Настин вчерашний день: хорошо, что у мамы две пары босоножек.

Неужели невесты бывают нецелые?

Арабские танцы

Как понять маму? – непонятна, порывиста, развесела. Вскочила неожиданно, опрокинув несчастный падучий кухонный табурет, которому не помогли удержаться в горизонтальном положении все его четыре ноги, взмахнула леопардовыми рукавами халата и – ну, вскачь мерить квартиру прыгучими танцами, извивистыми па-де-де, какими-то, только что ей самой выдуманными глиссадами, будто ей для ее балетов стало мало кухни. У мамы танцы получаются ловко, мама – прыгуча и воздушна, ножками – так и эдак, движения ее плывучи, как будто рукам ее помогают воздушные, невидимые потоки, текущие сквозь все комнаты.

Но маме минутного веселья мало, ей хочется особых балетов, которые она называет – арабские танцы; для них ей требуются аксессуары: висюльки, бренчалки, блестяшки, цепочки, много-много всего сияющего и звенящего, каких-то немыслимых туалетов, сквозистых тканей. Как по волшебству – легким движением, – она на мгновение исчезает в своей комнате, и появляется: расфранченная, пышная, и сразу – в танец, сразу – в арабские балеты, в сложноизгибные па, в восточные позы, принимаемые под невесть откуда взявшуюся музыку. Немедленно – Ксюше и Насте – досталось все то, что не нашлось применения в мамином наряде, все пошло в ход, было накручено на головы, накинуто на плечи, наверчено вместо причесок. Мамины серьги, которые в обычные минуты брать запрещено – соскользнувшими брызгами: по полу. Мамины браслеты, кольца, подаренное папой колье – на шеи, на сгибы локтей, куда попало, в результате тоже – теми же брызгами. Это был всем танцам танец, когда они втроем закрутились в его сумасбродных круговертях: громко хохотали стены, отзываясь эхом ритму музыки, бабахали оконные стекла, дзинькали соседи звонким металлом – по батареям. Настя и Ксюша, обе – в этом музыкальном дрыгоножестве – словно рыбы в воде: и мама с ними, и тоже распрекрасно себя чувствует. Этот вихрь баловства развеселил и папу, верней – только его ноги, сами по себе притоптывающие под музыку, и его губы, растянувшиеся в улыбке. Остальной же папа остался прежним, сидящим в кухне на табурете, будто боящимся подойти ближе и быть застигнутым коловращением танца или сделать резкое движение и спугнуть так ловко заверченное веселье.

Как понять взрослых: спервоначала дурачатся, буйным весельем соблазняя детей, а после, в самый разгар утехи и буйства рвутся унимать – разгоряченных, распоясавшихся, расхристанных, взмокших, неостановимых. Родительские доводы неубедительны: еще ни у одного ребенка на всем белом свете от танцев не отвалилось ни одной ноги, от кривляний – не искривилось навеки ни одной детской моськи, от источаемого детьми жара не загорелось ни одного дома и никому еще не удавалось с грохотом провалиться к соседям. В конце концов, всегда остается последний, жалкий родительский аргумент: мама и папа устали от шума. Но не тут-то было: вяжите растанцевавшихся детей веревками, им самим не справиться с собой!

Отцы и дети

С трудом и лишь слегка был унят веселья пыл, и еще некоторое время его дух видимым туманом стоял в межкомнатном пространстве: Насте прочли нотацию о долженствовании в нужный момент быть шелковою, Ксюшу же пришлось пеленать в одеяло, и держать всеми имеющимися в квартире руками ее, не на шутку разошедшуюся и всем телом выделывающую черте что, точно заправская гусеница.

– Дети, хватит, – сказала мама тем строгим тоном, не предвещающим ничего хорошего: но даже его – мало, даже ему – не удержать дразнящийся, высовывающийся изо рта, язык. Уговоры не действуют, они теперь – как мертвому припарка.

– Непослушных буду наказывать!

Не то: мама не умеет быть действительно грозной, хотя иногда, когда она по настоящему сердится, от металла в ее голосе замирает даже папино сердце, даже папа, по его собственным словам, побаивается в такие минуты молний, испускаемых мамой, хотя они и бьют мимо него. Но сейчас, оттого, видимо, что она сама развесела – детям не страшно, дети – пропускают мимо ушей мамины слова, ведь нужен реальный хитрый ход, нужна такая заковыристость, чтобы о баловстве – просто и легко забылось.

– Видимо, – сказал вдруг папа спокойно и безразлично, и даже громко и протяжно зевнул во весь рот, – на море мы поедем с тобой, мама, вдвоем.

– Что же делать, – немедленно подхватила мама, – если дети не хотят ехать с нами.

Это было слишком неожиданно, слишком – в лоб, чтобы кто-нибудь из детей смог вымолвить хотя бы одно словечко. В оцепенении стояли Настя с Ксюшей, осмысливая услышанное, единенные общим горем, и глаза их наливались влагой.

– Вчера по радио объявляли: непослушных детей не пускают купаться в море. Специальные дядьки со специальными палками стоят на берегу и этими специальными палками отгоняют непослушных детей прочь от пляжей.

– Непослушным детям даже билеты на поезд не продадут, а пешком до моря – далеко.

– Грустно, что поедем одни, – продолжал папа, опять зевая и словно не замечая приближения апофеоза настоящего детского горя. – С детьми было бы веселей, но что делать? Не нарушать же правила.

– Ничего, – поддакнула мама, тоже абсолютно спокойная, – мы потерпим.

– Оставим им еды на месяц.

– Полный холодильник.

– Мороженого.

– Чипсов.

– Поживут одни.

– А мы будем каждый день, купаясь в море, плакать и скучать по ним.

– Помучаемся немного, что делать.

– Ради детей, все-таки.

Рев и плач – размеров катастрофических, покрыли последние родительские слова. Что сделалось с детьми: веселье – бурно схлынуло с их лиц, пальцы обрели судорожную цепкость и неотрывную неотцепляемую крепость, слезы пошли уже потоками, и даже – градом.

– Что такое? – спрашивала озабоченная мама, опускаясь на колени, словно давая себя на растерзание: кинулась к ней на грудь Настя, стеная и ревя, выдавая что-то невразумительное, не понятное даже ей самой.