Аррен Кода - С.О.У.Л.

– Сто лет не бывал в таких местах, – тихо сказал Димка, изумлённо озираясь по сторонам.

Надо же. Я привык считать, что прекрасно могу обходиться тесными помещениями и фильтрованным воздухом, мечтая о садах верхнего города. А теперь я чувствовал росу, промочившую штанины моего комбинезона, и толстую сухую ветку под левой ногой и думал, какая же это чушь – то, во что я верил в последнее время. С моих глаз будто бы упала пелена, и что-то настоящее неназойливо, но прочно заняло своё место в моей жизни.

Роман встал рядом с нами, и я вдруг понял, что он молчит уже несколько минут – немыслимое дело!

– Наверное, именно так чувствуют себя космонавты, возвращаясь домой, – Димка погладил рукой ствол молодого дерева.

А я стоял и вспоминал. Лес был совсем рядом, он высился над нами чёрной молчаливой стеной, едва различимой в свете бортовых огней Арчи. Когда-то, давным-давно, в юности, я приезжал летом в деревню и по ночам выбирался в сад через окно. В темноте всё казалось совсем другим, будто бы исполненным смысла и величия. И теперь, много лет спустя, я чувствовал то же самое.

Димка дотронулся до моей руки тёплыми пальцами и ободряюще улыбнулся. Роман ощупывал многочисленные карманы куртки.

– Не могу найти автожиг, – пожаловался он.

– Ты что, костёр хочешь развести? – удивился я. – Так не видно же ничего, а ведь нужно место найти и дрова…

– Не, ну а как…

– Не надо, Ром, – мягко сказал Димка. – Костёр хорошо жечь у тебя на крыше. А здесь… просто не надо.

– Ладно, как хотите.

Мы решили, что уже слишком темно для того, чтобы разбивать лагерь, поэтому устроились в машине. Разложили заднее сиденье так, что весь пассажирский отсек превратился в одну большую кровать. Оказалось, что полёт сильно вымотал каждого из нас, поэтому, наскоро поужинав белковыми брикетами, прихваченными Ромой, мы погасили огни и растянулись на мягком пенотене. Роман отвернулся к стенке и тут же засопел. Я лежал на спине, закинув руки под голову. По всему телу разлилась приятная усталость, будто я весь день посвятил спортивным упражнениям. Однако сон не шёл. Я всматривался через купол в глубокое иссиня-чёрное небо, на котором, как на ладони, виднелись звёзды. Я пытался вспомнить названия созвездий, не прибегая к помощи мозгочипа, но вспомнил только Большую медведицу.

– Смотри-ка, Дракон! А вон там Лев. А вот Полярную звезду отсюда не видать… – Димка повернулся ко мне. Он словно светился: лицо, волосы и футболка отчётливо белели в темноте.

– Ничего не помню, – прошептал я. – С этим чипом совсем мозги негодные стали.

– Я тоже помню не всё, – отозвался мой друг. – Раньше я тоже полагался на чип, поскольку мне тяжело было запоминать названия и даты. А потом узнал, что система автоматически удаляет данные, которыми я подолгу не пользуюсь, чтобы сэкономить место. Меня это напугало, честно говоря. С тех пор я стараюсь всё запоминать самостоятельно.

Я хотел было сказать ему, что завидую его силе воли, но вдруг он поднял руку.

– Слушай.

Я напряг слух. Совсем рядом, за бортом авиамобиля, шелестела листва и трещал одинокий кузнечик. И больше ничего не было слышно, разве что гул моего собственного сердца, вдруг выросшего до размеров барабана.

– Тишина… – прошептал я.

– Ага. Просто чудо, правда? – Димка приподнялся на локте, вслушиваясь. – В городе ты всегда слышишь этот фон: то пол вибрирует из-за постоянной работы удерживающих уровневых механизмов, то гиперсеть гудит в простенках, то стёкла в окнах подрагивают, когда мимо проносятся авиамобили… – он вздохнул и лёг обратно. – Иногда звуков слишком много, и они изматывают. Ты можешь заткнуть уши, но и тогда слышишь свой пульс, а ещё – непрекращающийся писк где-то на границе сознания, от мозгочипа, который постоянно посылает сигналы в мозг и всегда на одной ноте. А отключишь его, и становится страшно: вдруг что-то случится? Ты никогда не думал, сколько безумцев появилось в мире с изобретением этого прибора?

Я удивлённо смотрел на Димку. И чего его так прорвало на ночь глядя? Обычно он редко завязывал разговор, разве что о совсем уж наболевшем. Может, свежий воздух так подействовал? Вон, Рома, наоборот, притих…

– Не знаю, – честно ответил я. – Кажется, я вообще ни о чём не думаю.

– И не надо, – Димка широко зевнул. – Забавно. Дома я сплю, максимум, по пять часов – возраст берёт своё, сам понимаешь. А здесь меня клонит в сон, хотя ещё даже нет одиннадцати.

– Спи, пока можешь, – улыбнулся я. – У меня, правда, ни в одном глазу.

Он помотал головой и снова зевнул.

– Обидно спать. Я бы хотел запомнить каждый момент из того, что произошло сегодня. Я давно так не веселился.

– О, да! – подхватил я. – Сначала эти гонки со Спиди! Ты не представляешь, какой рубец у меня остался на сердце! – я развёл руки в стороны. Димка тихо засмеялся.

– Это было приключение, Толик. Как в детстве, наверное. Помнишь, когда-то мы все мечтали угнать машину и уехать на край света…

– Иногда мне кажется, что детства никогда и не было, – признался я. – Всё было так давно, память выцвела, как старая бумага. Я завидую современным детям: они-то могут записать на мозгочип память обо всех событиях и архивировать её!

– Ну, это не всегда хорошо, – философски заметил мой друг. – Ведь они запоминают и хорошее, и плохое, в то время как мы вспоминаем только хорошее. По большей части… – он ласково взглянул на Романа, свернувшегося калачиком в уголке. – Вот Рома, например. Беречь надо таких. Они навсегда остаются детьми в душе. И помнят самое важное.

– Мне кажется, мы – последнее поколение романтиков, – вздохнул я.

– Ага. Старые чудаки, что ходят по городу с широко раскрытыми от удивления глазами…

Я снова вздохнул. Невесёлая мысль не давала покоя.

– Знаешь, Дим, я дожил до семидесяти лет, но у меня такое ощущение, что ничего не было. Кругом совсем другие люди и город совсем другой, а вся прежняя жизнь… я так и не знаю, как я должен поступать. Не знаю, чего ждать от нового дня. Не могу понять, что происходит – потому что всё делается не так, как нас учили. Я чувствую, будто я всего лишь пылинка, примагниченная к гигантскому шару, и вскоре меня сдует в открытый космос. И мне страшно.

Он кивнул, словно думал о том же самом.

– Я понимаю. Все мы в таких условиях, так или иначе.

– Есть даже целая теория, – продолжал я. – О том, что наша реальность сокращается.

– Это как? – полюбопытствовал Димка.

– Ну, смотри. Человек считается взрослым тогда, когда приобретёт достаточно опыта, который поможет ему в будущем. Но в условиях галопирующего прогресса этот опыт быстро устаревает, и приходится заново учиться, чтобы приспособиться к новой жизни.

– То есть, взрослые навсегда остаются учениками, как и дети?