Наталья Стремитина - Записки из подвала, или Дневник практичной женщины. Повести, рассказы, притчи

Женька стряхивает оцепенение, выключает проигрыватель, и ей хочется живой музыки. Она долго настраивается, разыгрывается, разминает пальцы, встаёт и отодвигает одноногий табурет, который привезён ещё из Ленинграда, где Женька начинала свои музыкальные упражнения, а семья переехала вслед за отцом, который проектировал подземные туннели метро.

Она начинает с прелюдии Баха, как бы заражая себя скрытой энергией механического движения, за которым угадывается страсть и желание освободить себя от однообразного повторения звуков и вырваться к Мелодии, от красоты которой сжимается сердце.

Женька нервно дёрнула страницу нот – пассаж никак не удаётся, пальцы как паучьи ноги передвигаются по клавишам, а звук получается трескучий, будто из земли вырывают сухую ломкую траву.

Проходит час, Женька терпеливо соотносит напряжение и силу прикосновения пальцев к клавишам, слушает звук, который, как живое существо, откликается то тихим стоном, то яростным криком. Постепенно ей удаётся вовлечь себя в азартную игру: будто все неровности заполнились, и Женька плывёт от такта к такту как опытный гребец в лодке – она разобрала трудный кусок с бемолями из ноктюрна Шопена. Прошло ещё немного времени, и тарабарщина пальцев сменяется ясным и чистым переливом форшлагов, что растянулись на целую строчку, и она почувствовала облегчение, как школьник, отсидев терпеливо урок, получает лакомый кусок торта и тянется к нему, предвкушая аромат крема…

«Как жаль, что никто не слышит, как я играю этот ноктюрн», – подумала Женька, неблагодарно забыв о только что испытанном блаженстве. И она вновь «взобралась» на очередное крещендо, как будто поднялась по ровной и приятной дороге, что ведёт к храму, чьи очертания уже надвигаются на тебя…

Женька закрыла ноты и попыталась вспомнить концерт Моцарта, который она играла когда-то со школьным оркестром, соревнуясь с Милочкой. Перед выступлением она долго стояла на пороге кулис, оркестр настраивался, они были единой семьёй, от публики их охраняли пюпитры с нотами, а Женьке было страшно. Наконец её вытолкнули вперёд, в то пространство, где каждое её движение будет оценено сотнями глаз. Она шла по сцене уверенно, чтобы никто не усомнился, что с ней всё в порядке, но, сев к роялю, она никак не могла найти педаль, как будто потеряла свой вес и улетела неизвестно куда. А потом, начав играть, боялась пропустить паузу, не торопить пассаж, иначе… Что могло тогда случиться? Никто не собирался делать из неё пианистку, чего ей было бояться? Но тогда казалось, что происходит что-то очень важное, на грани жизни и смерти…

Совсем недавно, читая одного знаменитого психолога, Женька узнала, что даже навык играть двумя руками, не подчиняясь параллельности действия, заложенной в нас природой, умение действовать как бы отдельно и согласованно, постепенно вырабатывает в человеке сложнейший механизм, тренирует некий психофизический ансамбль. Твоё сознание становится как бы дирижёром, у которого в подчинении столько инструментов: глаза, что смотрят в ноты; левая нога на педали «пиано»; правая нога – на «легато»; а руки выделывают немыслимые вещи: правая – пассажи и арпеджио на 2–3 верхних октавах, а левая забирается в дебри басов с аккордами и подголосками трагических и радостных созвучий правой…

Но блаженное состояние «властелина» приходило к «дирижёру» лишь после долгих упражнений, и завоёвывалось многолетней борьбой с неуклюжей неповоротливостью пальцев, и, конечно же, ленью, но изредка приводило, как ни странно, прикованного к «музыкальной галере» мальчика или девочку к истинной свободе своего Я.

Действительно, осознанное движение, движение, которое опередила твоя мысль, когда ты сумел мысленно представить себе себя и вслед за учителем повторил урок, что задал себе сам. И одно и то же действие вдруг становилось притягательным только благодаря освещающей его мысли…

– Однако хватит заниматься самоанализом, – сказала себе Женька вслух и улеглась спать.

Утром она быстро складывает в сумку: брюки, сапоги, кепку, сухари, морковку, чтобы подкормить лошадь. Хоть бы успеть, хоть бы достался сегодня приличный коняга, пусть хоть Состав, бывший орловский рысак, кастрированный, маленький и упрямый.

Женька забывает обо всём на свете и несётся вверх по переулку к троллейбусу, что идёт по улице Горького. Она замирает у окна в блаженном предвкушении приключения…

…Вот и калитка в глухом заборе, что выходит на широкий и шумный Ленинградский проспект. Только что здесь сновали люди, гудели машины, проползал троллейбус с вытянутыми руками стрелок, цепляющихся за провода, и вдруг открылась дверь и начался другой неожиданный мир.

Асфальт переходит в пыльную дорогу, по краям которой растёт обыкновенная трава, не тронутая ничьим равнодушным вниманием. Причудливые репейники, лопухи и дикие цветы в беспорядочном движении к солнцу кажутся райским уголком, землёй обетованной.

Женька чувствовала, что всё это богатство тривиальных признаков нахлынуло на неё и сложилось в картину, отличную от той, что представилась бы взору любого другого человека, прошедшего вместе с ней путь от калитки до манежа, туда, где ждали своего часа живые настоящие лошади.

Здесь освобождалось её подсознание, будто воспоминания предков гнали её в природу, и она впадала в некое восторженное состояние. Как художник смотрела она на эту непривычную «натуру», стараясь различить как можно больше оттенков, поражалась их несообразным единством, и картина, столь обычная для конюха, что с ленивым видом брался за обихаживание лошади, представала началом фантастического чуда вроде «сталкеровской зоны» в черте города.

На самом деле конюх только притворялся ленивым, нет, он влюблённо смотрел на лошадь, холил её, вкладывал силу и знал, что не пустая это работа, она проявит себя в резвом размеренном беге, в рёве толпы на трибуне, в напряжённом жесте наездника, что будет ловко удерживать лошадь от излишней удали на поворотах, и этот жест опытного лошадника Женька уловила и поняла всем существом. Она заворожённо напряглась вместе с ним, будто сама поднимала руку и заводила скребок, прошедший по спине рысака. Она словно преумножила в себе это движение, вобрав его красоту, смелость и добрую покровительственную силу.

Узкие длинные лошадиные казармы и карусели для выгуливания рысаков, наконец, приводили к круглому тупичку, где одиноко или группами стояли «прокатчики» (так презрительно называли эту публику местные конюхи и наездники). Это была очередь, но вовсе не за колбасой или сапогами. Группа беспокойных людей обсуждала самые немыслимые вопросы.

– Какое сегодня настроение у Грады (кличка лошади)? Как вела себя в манеже гнедая кобыла акалхетинской породы? Почему у неё такие удивительно тонкие ноги и чуть раскосые глаза, как у настоящей газели? И как её угораздило попасть в «прокат»?..