Александр Малахов - Игрушки (сборник)

Начало светать. Олег осторожно, чтобы не потревожить спящую Олесю, слез с кровати, стараясь не шуметь, оделся, взглянул еще раз на ее спокойное, разомлевшее лицо и пошел на квартиру приводить себя в порядок.

Было еще рано, поэтому вахтерши за столом сквозь стеклянную дверь он не увидел: никем не потревоженная, она тоже спала.

Квартира его находилась недалеко от профилактория, поэтому вернулся он скоро. Вахтерши по-прежнему не было на рабочем месте, и он беспрепятственно мог подняться на второй этаж, но, потоптавшись несколько минут на одном месте, передумал и вышел на улицу.

Утро разгоралось. Солнце еще не поднялось из-за густых развесистых кленов, поблескивая сквозь листву желтыми маячками. Телу было приятно тепло, но не жарко. Прохожих не было, и рассыпавшиеся по тротуару густо воробьи громко наперебой чирикали, радуясь прекрасному тихому утру и тому, что их никто не беспокоит.

Примерно через час вышла Олеся. Она была пышна, свежа и прекрасна, и на лице ее не осталось и капли той печали, которая заставила ее прошедшей ночью так горько плакать.

– Я даже не заметила, когда ты ушел, – сказала Олеся, подходя ближе.

– Я ходил побриться.

– Я подумала, – сказала Олеся и опустила глаза, – я подумала, что нужно ехать домой. А ты, если что-нибудь узнаешь, – заговорила она быстрее, как будто боясь передумать, заглянув Олегу прямо в глаза, – то позвонишь мне. Да?..

На автовокзале было на удивление мало народа, и поэтому билет Олеся взяла сразу же, не выстаивая привычной длинной шумной очереди.

Олег совсем опечалился, но изо всех сил старался не подавать виду, как сильно ему не хочется ее отпускать. Он прекрасно понимал, что, оставшись здесь, она будет переживать и волноваться, как бы ни хотел и ни старался, ничего с этим не поделать. Неудачу и поражение человек переживает и перебарывает сам, один на один с собой, потому что никто, даже самый близкий и родной человек, не сможет влезть в его шкуру и почувствовать то, что чувствует он.

Олеся купила несколько тоненьких кроссвордов, чтобы, как она сказала, дорога не показалась слишком долгой.

Они вышли на перрон. Длинный «икарус» уже стоял на крытой платформе с распахнутой настежь дверью, и пассажиры неторопливо один за другим занимали указанные в билетах места.

Олег с Олесей стояли чуть поодаль. Он рассеянно смотрел то на Олесю, то по сторонам, не зная, что сказать. Рядом с ним стояло самое прекрасное в мире существо, впервые настолько сильно поразившее его, что он до сих пор не верил, что это явь, а не сон. Олеся заметила его волнение и потому с надеждой в голосе сказала:

– Мы ведь встретимся снова?

– Обязательно встретимся, – неуверенно ответил Олег и, взяв ее за руку, добавил:

– Мне тяжело с тобой расставаться.

– А мне легко, потому что я знаю, что мы обязательно встретимся.

Она легонько сжала его руку, встала на подножку, бегло окинула Олега взволнованными сияющими глазами, точно желая запомнить его всего перед долгой разлукой, и, с улыбкой помахав рукой, почти шепотом повторила:

– Мы обязательно встретимся.

Опечаленный тягостным расставанием, Олег проехал свою остановку, не заметив знакомого высоченного тополя, расколотого надвое смертоносным лучом молнии или собственной старческой тяжестью и теперь одноруко нависающего почерневшей рваной культей над бледно-розовым козырьком автобусной остановки.

Он равнодушно вышел на следующей, глядя рассеянно под ноги; вышел совсем один на бесконечно-длинную узкую ленту тротуара среди молоденьких молчаливых тополево-кленовых посадок, уже пыливших в этом году противно-въедливой ватой липкого пуха с ленивой мошкарой, катающейся на этом невесомом пухе и катящейся нескончаемым черным дождем по лицу.

От точечного, тучного соприкосновения со шквальным их напором, от их вездесущего присутствия невозможно было никуда скрыться, как нельзя было избежать и горести расставания, вкравшейся в самое горячее и больное место молодого одинокого сердца.

Пух весь облетел, сохраняясь мелкими обрывками в побледневшей от жары траве, сказочными игольчатыми желтоватыми комочками, и противная ленивая микроскопическая мошкара тоже исчезла, потому что не на чем ей стало передвигаться. Но Олег сейчас бы наверняка не обратил внимания на живой дождь при ясном безоблачном небе, настолько неожиданно сильно подействовало на него вынужденное расставание, о котором он уже просто не мог не думать. Но когда оно только в мыслях, его можно отодвинуть на неопределенный срок единственным желанием безмерной душевной радости от чувства непреходящего блаженства близости к чему-то таинственному, непостижимому, являющемуся только в мечтах идеалу, и вдруг такому естественному в человеческом обличье и такому понятному и близкому, что, однажды встретившись с ним, можно почувствовать разгорающийся в сердце всепобеждающий огонь неземной любви ко всему живому, ко всему горемычному, грешному человечеству за этот незаслуженный Божий подарок, оплатить который просто невозможно мгновением человеческой жизни, но за который можно всю мучительно-томительную жизнь благодарить Создателя тайной душевной добротой и щедрой беззаветной любовью. Непреходящая печаль мучительно давила на голову снизу вверх, толкая тело в вакуум внезапно обрушившегося одиночества, и Олег наконец сдвинулся с места в ту сторону, куда повлекло его качнувшееся от волнения тело, споткнулся на ровном месте, так что если бы рядом оказались прохожие, они вполне могли бы счесть его за бедолагу-пропойцу.

С опущенной головой он добрел до радужно раскрашенных зонтиков выездного кафетерия, около которого никого не было, кроме буфетчицы с кислым обиженным лицом, с крашеными пепельными с голубым оттенком волосами, выглядывающими озорно кудрявой челкой из-под ярко-голубого чепчика, что никак не соответствовало очерченным жирно-зеленой тушью тусклым карим глазам, отразиться в которых и заставить блеснуть радостным огоньком можно было, наверное, только зеленой бумажке иноземного производства; но зеленая птица счастья новых русских в такие далеко не еврозаросли вряд ли залетала, и уголки толстых малиновых с черной обводкой губ досадливо глядели в землю. Олег непременно обратил бы внимание на такое монументальное творение рук неопытного ленивого подмастерья, но сейчас он медленно, нехотя уходил от болезненного чувства невозвратимой потери, засунув до упора кулаки в карманы. Долго стоял, прислонившись к дереву, у центрального входа в институт, где совсем недавно наблюдал за пушистым котом – охотником до воробьиных крылышек. Теперь же он и доисторического мамонта не заметил бы в метре от себя. Он тупо пялился на стеклянную в металлической раме входную дверь, в которой мутно отражались жаждущие спасительной влаги, задыхающиеся от разлитого по всему пространству едкого запаха плавящегося асфальта, противно липнущего к подошвам и протяжно, скрипуче квакающего, отчего непременно хотелось посмотреть, не оторвалась ли это подошва.