Алексей Аринин - Кент ненаглядный

– Нагулялась? – спрашивает мать. В голосе – ни намека на суровость.

– Угу.

– Ты так подолгу ходишь в лесу, что наверняка уже начала понимать, о чем щебечут птицы.

Таня улыбается и пожимает плечами. Мать изображает на лице озабоченность и говорит:

– Значит, скоро ты станешь святой.

– Почему это? – удивляется дочь.

– Потому что начнешь, как Орлеанская Дева, слышать голоса.

– Ну, тогда, чтобы стать святой, мне нужно еще посражаться, отсидеть в тюрьме и сгореть на костре. Из меня плохая амазонка, в тюрьме, думая о вас, я буду плакать каждый день, а покажи мне костер – умру от разрыва сердца. Так что нимб – не для меня. Чтобы сделаться святой, надо столько выстрадать. И какова награда? Попадешь на небо, и там Бог тебе скажет: «Оставайся праведницей, не греши и в раю. В общем, люди в тебя поверили, держи марку, и все в таком духе. Здесь не греши, там не греши. Скука смертная! И, вообще, не понимаю, что такое грех. Видимо, это какое-то общее слово, под которым кроются всякие плохие поступки.

– Тань, ты в своей жизни сделала много плохих поступков?

– Думаю, нет. Я никого не обокрала и не убила. Да, я частенько вру, но ведь все врут. Да и как же мне не врать – ведь ты сама говоришь, что я фантазерка.

– Как думаешь, что по-настоящему плохо?

Таня берет паузу. Взгляд ее устремляется в пространство. Она молчит с полминуты, не меньше, затем дар речи возвращается к ней.

– Мне кажется, мам, самое страшное – это предательство. Представляешь, ты поверила человеку, строишь какие-то планы, думаешь о нем только хорошо – и р-раз! – все летит к черту, рушится, белое оказывается черным, нежное – скользким и противным.

– Откуда ты знаешь? Разве тебя предавали?

Таня мотает головой.

– Предать могут только настоящие друзья, а у меня нет настоящих друзей. – На этой грустной ноте она умолкает, но лишь на секунду. – Пока нет.

– Знаешь, Таня, жизнь учит меня, что женской дружбы не бывает. Выходит, другом женщины может стать только мужчина. Мой лучший друг – это твой отец. Говорят, будто дети повторяют судьбы своих родителей. Мне очень хочется, чтобы это было именно так.

Таня подходит к окну и вглядывается в беззвездную тьму. Прилетевший из глубин этой черноты ветер касается лица девушки своей влажной от начинающегося дождя рукой.

– Вы всегда с папой были вместе, – задумчиво произносит она. – Никаких расставаний, тихие семейные вечера, запланированный отдых…

– Это плохо?

– Нет, хорошо. А как тебе такой вариант: разлуки, ночи, проведенные у окна, ожидание какой-то беды…

– Стоп, девочка моя, разве это счастье?

– Но если ты любишь его, а он – тебя…

Мать качает головой.

– Счастье – это когда вспоминаешь прошлое, и тебе хорошо вспоминается. А что же хорошего в бессонных ночах и в чувстве страха?

– Значит, счастье – это спокойный быт, – вздыхает Таня.

Мать широко улыбается, обнажая ровные белые зубы. Эта улыбка премудрой старицы, которую хочет поставить в тупик какая-нибудь недалекая, вооруженная одной лишь деревенской хитрецой крестьянка.

– Ох, Таня, Таня. Вы, молодые всегда любите рубить с плеча: если не белое – значит, черное. Я просто хочу до тебя донести, что без мира в доме и без спокойствия в душе ты никогда не будешь чувствовать себя счастливой.

– Да, – соглашается Таня, хлопает в ладоши и смеется, – скажем «да» покою и стабильности, скажем «нет» глупым приключениям.

– Верно, – подхватывает мать. – Приключения только в кино и книгах кончаются хорошо, в жизни они приводят к преждевременному старению и бесконечным упрекам в свой адрес.

– Подвожу итог! – голос Тани звучит наигранно-торжественно. – Вернее, даю клятву. Обещаю, что влюблюсь в уравновешенного молодого человека без вредных привычек, который так же далек от авантюр, как слон от балета.

– Аминь, – кивает головой смеющаяся мать.

И в это время стук двери возвещает о приходе отца.

Громогласный, со сдвинутыми кустистыми бровями, он, оказавшись в кругу семьи, расстается со статусом руководителя не сразу, а постепенно. Чтобы превратиться из холодного, мыслящего логически бизнесмена в любящего мужа и отца ему требуется время.

– Как на улице? – спрашивает мать, откладывая вязанье и подымаясь на ноги.

– Накрапывает.

– Что на работе?

– Были проблемы, но сейчас все в порядке. И надо было меня выдергивать, могли бы и сами все уладить.

– Это хорошо, что без тебя не могут обойтись. Очень хорошо.

Отец опускается в кресло и, выдохнув, обращается к Тане:

– Как прошел день? Чем занималась?

Вопросы задаются с безжалостной четкостью, каждое слово твердо, как гранит. С подобными интонациями эсэсовец мог бы допрашивать схваченную партизанку. Отец сидит в кресле с таким видом, будто проводит дознание. Тане хорошо известна эта внешняя его суровость – суровость, под которой прячется нечто мягкое, нежное, ранимое. Строгость – лишь вуаль. Но вуаль – очень тонкая ткань, и под ней, если хорошенько приглядеться, можно угадать то истинное, настоящее, что она призвана скрывать.

На вопрос отца Таня пожимает плечами.

– Сегодня, пап, не произошло ничего особенного. Да на даче и не может произойти ничего экстраординарного.

– Не скажи, дочь, не скажи. Иногда в такой вот глуши происходят выдающиеся события… Ну, выдающиеся не для всего мира, но для отдельных личностей.

Он и не догадывается, что его слова станут пророческими.

Но что есть слова?

Существует ли сглаз? Слышит ли Бог наши молитвы? Способно ли нечаянно оброненное слово повлечь за собой цепь событий, как влечет за собой лавину громкий крик в горах?

Кто знает, кто знает.

Отец устраивается в кресле поудобнее. Завязывается обычный домашний разговор – тот, что можно по вечерам услышать в счастливых семьях.

Это здорово, очень здорово – болтать обо всякой чепухе, видя перед собой лица дорогих тебе людей! И никакой недосказанности, которая обычно повисает в воздухе грозовой тучей и порождает скованность и напряжение; никакой игры слов, ведущейся, как правило, из-за того, что говорить правду опасно; ни хитро поставленных вопросов, ни уклончивых ответов. Ложь со своими присными – Недомолвками – избегает домов, где царят Любовь и Понимание.

В тот пасмурный вечер, когда Таня дала матери «клятву», свет в их доме не гас очень долго. Луна, это гигантское око небес, хоть и затуманенное белесой катарактой, но все равно прекрасно видящее, с любопытством заглядывало в окна неспящего дома. Вскоре она, любящая страшные тайны, потеряла интерес к трем мирно беседующим людям. Ее примеру последовал и свежий ночной ветер, разъезжающий в крылатой, покрытой звездной пылью, колеснице; он перестал стучаться в стекла и умчался куда-то в залитые тьмой дали.