Георгий Баженов - Ловушка для Адама и Евы (сборник)

– Вы еще кого-нибудь ждете? – спросил Гаврилов; ему было легко это спросить, потому что девушка часто посматривала на него, словно даже прося его заговорить с ней.

– Да, – ответила она охотно. – Должна еще подруга прийти.

– А третье место для кого?

– Это так, чисто символически, – поспешно ответила она. – Для одного человека.

– Понятно.

– Скажите, а вы как сюда попали, совершенно-совершенно случайно? – спросила она.

– Ну как то есть случайно? – задумался Гаврилов. – Зашел выпить пива, вот и все.

– А вы верите в случайность?

– Да все на свете случайно, вера здесь ни при чем.

– Нет, вы не понимаете, – сказала она. – Вот вы могли прийти сюда и сесть совсем не за этот столик, а это очень важно, что вы сидите сейчас именно за этим столиком.

– Для вас? – улыбнулся он. – Для вас важно?

– Да, для меня важно и вообще важно.

– Сколько вам лет? – спросил он. – Семнадцать?

– Семнадцатый, – сказала она. – Вы думаете, я говорю глупости, потому что я маленькая?

– Нет, я о другом думаю. Просто завидую вам. С такой искренностью верить, будто очень важно, что я сижу именно здесь. Нет, я просто завидую вам, честное слово, – улыбнулся он.

– Не завидуйте… Разве вы знаете мою жизнь?

– Да уж представляю, какая она сложная, – улыбнулся Гаврилов снисходительно. – Мама ругает, папа ругает… Как хоть вас зовут? – спросил он.

– Маша, – ответила она.

– Маша, – удивился он. – Редкое сейчас имя. Даже очень редкое… Ну, а где же, Маша, ваша подруга?

– В том-то и дело, – сказала Маша. – Вы думаете, мне удобно было идти сюда одной? Мы с ней договорились, что она обязательно придет, я ее около часа прождала – а ее нет. Но я уверена, она подойдет. Она никогда меня не обманывает.

– Ну раз никогда, значит, придет.

– А можно спросить, как вас зовут?

– Александр Иванович, – сказал он.

– Вы меня будете называть Маша, а я вас Александр, хорошо?

– Значит, я для вас не Иванович еще? – спросил Гаврилов. – Вот на этом спасибо. – Он искренне рассмеялся.

Они еще сидели-сидели, а подруги все не было, они решили уйти вместе, но перед тем как встать из-за стола, она взяла одну из кружек, которые стояли по сторонам, и сделала два глотка; она из своей-то кружки больше половины не выпила, а все-таки эти два глотка сделала; Гаврилов усмехнулся по-доброму: уж эти ему зеленые символисты, теоретики случайностей…

Но потом все было хорошо, то есть никаких детских глупостей она не говорила, а шла сосредоточенная, даже скорбная какая-то. Они поднялись вверх по Тверскому бульвару, а дальше через Пушкинскую площадь шли вниз по Петровке. Был уже вечер, светили фарами разноцветные машины, горели фонари.

– Знаете, – сказала она, – я не хочу с вами расставаться. Только я это серьезно говорю. Я не хочу, чтобы вы бросили меня.

– Расставаться, Маша, – это одно, а бросать – совсем другое.

– Опять вы не понимаете… Ой, пожалуйста, посмотрите вот так, вот так, да, да… – Она развернула своими пальчиками его подбородок чуть в сторону и вверх. – Даже не верится… – сказала она. – Ну надо же… Александр, скажите, можно мне вас в гости пригласить?

– В гости?

– Понимаете, не вообще, а прямо сейчас. Сию минуту.

– А мама с папой? – назидательно улыбнулся он.

– При чем здесь мама с папой! – сказала она. – Кстати, они сейчас на даче. Я живу здесь совсем рядом, на Ногина…

Они пришли к ней на квартиру, заставленную тяжелой, дорогой старинной мебелью. Но в ее комнате Гаврилова удивила простота обстановки: шкаф, тахта, стол, несколько стульев. Магнитофон, настольная лампа, книги и большой портрет мчащегося на огромной скорости мотоциклиста.

– Вот так я и живу, – сказала она. – Пригласите меня танцевать. – Она включила магнитофон, повернулась к нему и смотрела на него требовательными, взрослыми глазами.

Они танцевали, она все так же смотрела на него, потом спросила:

– Почему вы не целуете меня? Поцелуйте меня.

– Милая девочка, – усмехнулся Гаврилов. – Ты не даешь мне времени хотя бы прийти в себя.

– Трусите?

– Это что, любовь с первого взгляда? – продолжал усмехаться Гаврилов. – Или с тобой что-то случилось?

– Не бросайте меня, я вас только об этом прошу. Поцелуйте меня.

– А в кого же ты влюбилась?

– В вас. Поцелуйте меня.

Гаврилов послушался, но тут же отстранился от нее: она дрожала, как дрожит в руке пойманная птица.

– Вот что, – сказал он, когда мелодия смолка и он сел на тахту, – даже если ты влюбилась, то влюбилась совсем не в того человека. Что ты смыслишь в жизни, глупышка? И вообще, что с тобой происходит? Хочется поскорей взрослой стать?

– Вот видите, – сказала она, – вот и плохо, что вы не верите в случайности. А для меня важней случайности нет ничего на свете. Я вам кажусь глупой, а я совсем не глупая. И не маленькая. Вам кажется, вы что-то пережили в жизни, а может, вы пережили в десять раз меньше моего? Не перебивайте, я ведь знаю, что говорю… У меня был знакомый один мальчик. Звали его, – она сделала паузу и вздохнула, – его звали Миша. Он был отчаянный хулиган, – улыбнулась она, – он никогда никого и ничего не боялся. Уж будьте спокойны, с ним всегда как за каменной стеной. Но любил Миша не только драться, еще он любил мотоцикл. Фанатик был. Гонки, гонки и гонки на уме. Он и меня любил, но я это поздно поняла. Он меня сажал на заднее сиденье и увозил куда-нибудь далеко, несся как бешеный. Привезет, а там поле или речка, или лес, или луг в ромашках… Он все умолял меня, он все просил меня, он клялся в любви, а я, дура, ни разу, никогда ни в чем ему не уступила. Я думала, мне всего пятнадцать лет, страшно было – а разве это важно, сколько лет, если это любовь? Он любил ходить в «Жигули», пить пиво, часто меня брал с собой и все время твердил одно: Машка и мотоцикл, мотоцикл и Машка, ты да он, он да ты, только и было у него на языке, – она опять улыбнулась. – Он говорил: я стану чемпионом мира, и тогда ты полюбишь меня. Я буду самый отчаянный чемпион мира, а прежнему чемпиону набью морду, – улыбнулась она, вспоминая, – я ему скажу: «Эй ты, фрайер, ты, что ли, был до меня чемпионом?» – и если он промолчит, его счастье, а скажет слово – возьму глаз на анализ! Знаете, он дурачок, конечно, был, но разве это имеет значение, если он самый лучший на свете?.. И вот однажды он посадил меня на свою «Яву» и погнал, погнал… ветер… такой ветер был в тот вечер! А за Москвой, на тридцатом километре, нелепая случайность – из-за поворота откуда-то КрАЗ; мне – хоть бы хны, а Миша насмерть. Он как сидел за рулем, так и остался сидеть, а меня отбросило в сторону метров на пять… Это было, – сказала она с дрожью в голосе, – ровно год назад, триста шестьдесят пять дней назад… – Она помолчала, и Гаврилов тоже молчал. – И вот сегодня я пошла в «Жигули»… Знаете, я живу как в спячке какой-то, ничто не мило, ничего не надо… Я училась как будто в этом году, а как училась – не пойму. Не пойму, как школу окончила… Было ли это? И со мной ли? Не знаю. Не чувствую. Я, знаете, хожу вот в этих брюках и в этой кофточке все время – ничего больше не надо, не в смысле нарядов – а в принципе: зачем что-то еще? к чему? С мамой у нас война, то есть воюет она, а я молчу… Бедная, несчастная мама! Разве может она понять меня? Ей с высоты опыта кажется, что все в жизни проходит, любое горе, все имеет свое начало и свой конец, а кроме того, как и вы, она думает, я еще маленькая, глупая… Даже если и так – я все равно страдаю, я страдаю сию минуту – разве чей-то опыт может здесь помочь? И вот сегодня я пошла в «Жигули», я пришла и увидела вас… Вы не верите в случайности, но почему же эти случайности всегда у меня на пути? Вы знаете, я вам вот что скажу… Я когда зашла, даже не поверила, что это правда, что вижу… издалека, понимаете – особенно издалека, вы очень похожи на Мишу, ну он только помоложе был, конечно… У него, как и у вас, были усы, вот такие же точно, английские, он их называл «масташез», это по – английски, кажется…