Татьяна Герден - Стрекоза. Книга первая

Ах, сколько, сколько раз, вставая ото сна,

Я обещал, что впредь не буду пить вина…

Или если Витольд предлагал отобедать в ресторане, что нередко случалось до рождения дочери, шло неизменное:

Я утро каждое спешу скорей в кабак

В сопровождении товарищей-гуляк.

И уж полной дикостью было от неё иногда услышать что-то типа «как говорил Жора, не держи меня вертикально, я готов к подаче». Штейнгауз ужасался пошло-мещанской двусмысленности этой фразы, багровел, выходил из себя и в отчаянии восклицал:

– Как, как ты можешь повторять за ним эту пошлость?! Ну что он такое сделал для тебя, что ты никак не можешь его забыть?

На что Берта возводила на него свои чуть выпуклые карие с холодком очи и бесстрастно говорила:

– Наверное, то, что мне так и не удалось его приручить…

– А! – восклицал от бессилия Витольд, махал рукой и запирался в своём кабинете.

Ах, с каким бы наслаждением разрядил он целую обойму одного из своих кольтов в пустопорожнюю голову этого жуира, бездельника и подлеца Периманова, окажись он сейчас где-нибудь поблизости, но Периманов оказаться поблизости никак не мог, так как давно женился на дочери «миллионщика» Рите Крешневич и вскорости уехал за границу – то ли в Турцию, то ли во Францию, разумеется, по подложному паспорту и каким-нибудь подпольным коком на корабле, следующим из одесского порта в Стамбул.

Злые языки говорили, что там он таки бросил Риту ради чьей-то богатой дочки, когда в пух и прах проигрался на скачках, а потом ушёл и от неё, запил и почил в бозе в полной нищете, подметая улицы какого-нибудь Марселя или Авиньона, мечтательно бормоча себе под нос клички рысаков чаще, чем имена любимых женщин. Последнее обстоятельство удивительным образом всегда успокаивало нервы Штейнгауза, он приходил в себя, конфузился от собственного неразумного поведения, виновато обнимал хрупкие плечи Берты и горячо извинялся:

– Прости меня, я был не прав.

И даже не обижался, если она ему отвечала чем-то вроде:

Любовь, конечно, рай, но райский сад

Нередко ревность превращает в ад.

Ах, как же она была права: это всё была любовь, полнота переживаний и разнообразие ощущений, но по своей природе он не был приучен их выражать, и поэтому ему казалось, что любви, как это представляют в искусстве, вообще не бывает. Как же он был не прав!

Теперь, когда жены давно не было рядом, он вспоминал даже перимановские цитаты с каким-то новым, почти дружеским чувством, и потому решил не выбрасывать с её столика фотографию Жоржа, изображавшую вальяжного, лысоватого пианиста с наглой улыбкой и сигарой, небрежно прикушенной в уголке чуть кривого рта. Часто, проверив все работы курсантов и подготовившись к лекциям, маясь от никак не уходящей из сердца тоски, он садился в кресло, брал с Бертиного столика фотографию и внимательно вглядывался в хитрые щёлки глаз Периманова, пытаясь понять его тайну. А в уме, словно чтоб посмеяться над его стараниями, как будто по заказу, почему-то всё время крутились по кругу строчки Хайяма:

Много лет размышлял я над жизнью земной.

Непонятного нет для меня под луной.

Мне известно, что мне ничего неизвестно, —

Вот последний секрет из постигнутых мной.

Севкина дурная репутация о том, что он-де коварный сердцеед, была конечно, сильно преувеличена. Как правило, сердцееды и записные донжуаны непомерно увлечены дамским полом, начинают свой амурный марафон в довольно юном возрасте и реагируют на каждую смазливую мордашку как потенциальное прибавление к своей коллекции, независимо от амплитуды чувств. Но это было совсем нехарактерно для него. Он потому и бросал своих подруг, что не получал именно этого – амплитуды чувств.

В первый раз Севка влюбился очень поздно, уже почти в шестом классе. И не в девчонку-одноклассницу, как все нормальные люди, а, стыдно сказать, в пионервожатую летней площадки Веру, Веру Маркелову. Она была высокой, статной, громкоголосой. В ней всё пело, звенело и рвалось куда-то ввысь – от кончиков длинных ресниц, чуть загнутых по краям, до красиво очерченной груди, тревожащей волной, вздымающейся каждый раз, когда она принимала рапорты председателей отрядов на утренней и вечерней линейке и отдавала пионерам салют. Севка всегда стоял рядом и поднимал и опускал знамя лагеря и потому был свидетелем этой волнующей картины по два раза на дню.

Территория их лагеря или, точнее, детской площадки, находилась за городом, почти в лесу, но главным отличием её от настоящего пионерского лагеря было в том, что пионеров после шести часов вечера каждый день отвозили в город на стареньком урчащем автобусе, а утром привозили назад, потому что лагерь не был оборудован ни палатками, ни спальными местами в стационаре, как говорили взрослые, кроме медпункта с одной жёсткой койкой, да и с питанием было не густо: постные щи да каши – лагерь был бесплатный, в основном для детей-сирот и отличников учёбы. О том, что расходовалось много бензина, никто не думал – его щедро обеспечивали шефы с завода металлолитографии.

Вере было тогда, наверное, лет восемнадцать, она только поступила в педучилище и для стажа работы пошла на лето подработать пионервожатой, но всем казалась взрослой, и воспринимали её пионеры, Севкины приятели, как очень симпатичную, но всё-таки «тётку». Он поэтому тоже не сразу понял, что влюбился. Он заприметил сначала совсем другой объект романтического внимания, Аню Летянскую. Аня хорошо пела, её всё время заставляли участвовать в самодеятельности, и она была на виду – яркая, пригожая и со звонким пионерским голосом. Когда она пела «Там вдали, за рекой зажигались огни, в небе ярком заря догорала…», её голос вызывал дрожь, взрослые сосредоточенно и серьёзно слушали, девчонки её ненавидели, а все мальчишки представляли себя бойцами Будённовской армии и мечтали вынести Аню из горящей избы, подожжённой белогвардейцами, или зарубить саблей всякого, кто захотел бы её обидеть.

Севка тоже так мечтал и поэтому думал, что в Аню влюблен. Вот он ловко спрыгивает с коня, врывается в избу казацкой станицы, хватает саблю из ножен, замахивается на врага, схватившего Аню, и бросается на белогвардейца – вжик! – сабля звенит, и тот падает замертво на пол, а освобожденная Аня бросает на него, Севку-красноармейца, восхищённый и благодарный взгляд. Романтика!

Но скоро выяснилось, что она ему нравилась только на сцене, пока пела. В остальное время она была, как и другие девчонки, глупой, болтливой и вредной. Один раз она даже больно шлёпнула Севку по руке, когда он нетерпеливо схватил кусок чёрного хлеба из большого алюминиевого таза, в котором дежурные разносили хлеб на завтрак и горкой выкладывали на плоские тарелки с зелёной полустертой надписью «Общепит».