Калина Красная - Lucid dreams

А за несколько дней до отъезда стало известно, что кандидатура Ротенберга на пост директора все-таки не прошла. Но это уже ничего не меняло.

Травниковы старались не афишировать свое бегство. Впрочем, они мало кого интересовали, все внимание было приковано к новой директрисе. Эта дама, известная в музейных (и не только) кругах, славилась своим крутым нравом, даже ходили легенды о том, как она обращалась со своими подчиненными. Хотя директор еще не приступила к своим обязанностям и никто, практически, ее в глаза не видел, весь коллектив уже дико боялся. Распространялись самые нелепые слухи. Штат музея пребывал в страхе и трепете.

Выезжать решили поздно вечером, чтобы только успеть на последнюю электричку. Во-первых, подальше от чужих глаз, во-вторых, бдительность охранников на проходной (а мало ли что?) к вечеру ослабевала. Последним, что сняла Пуша со стены был портрет Ильи Владимировича. Они молча присели перед дорогой, закрыли старую калитку, обвитую диким виноградом, посмотрели напоследок на дом и двинулись в путь. Тяжелые сумки старались нести, а не катить – вдруг шум колесиков встревожит соседей. На улице уже было темно. Шли по аллеям старого парка, вот озеро, где Муся когда-то вглядывалась в огонек костра. Сейчас там пусто. Сезон рыбной ловли закончился. Глухо шумели старые деревья, прощаясь с ними, где-то лаяла собака, с противоположного берега доносились басы сабвуфера, и раздавался женский визг. Шли молча, стараясь как можно быстрее проделать свой путь, обойти главное здание музея, миновать проходную, а там все. Свобода и новая жизнь. В проходной горел тусклый огонек. Наверное, охранник Сережа, их сосед, уже похрапывал на своем посту, склонив, как обычно, голову над столом. Муся тихонько открыла дверь.

– Здрасьте, Марина Ильинишна, – все вздрогнули от громкого крика Сергея. – Дык знать вы и вправду собрались валить? Ну делааа… А, я-то, лох, все не верил… мне тывщ старший лейтенант гритт, следи в оба, мол, чтобы не съ… лись. А я все не верю, грю, дык как можно, тывщ старший лейтенант – почему-то радостно забубнил Сергей, почесывая курносый в веснушках нос – Мне приказ дали вас не выпускать. Да и правда, что вы придумали, куда ж вам ехать-то? Что там на чужой земле – малина? Кому мы там нужны, эмигранты? Я видел по ящику, как наши там живут, ой мама не горюй. Тут хоть и не так ладно, а все свое. Дом. Землица то, родная, а? Ну были у Лизаветы Ильинышны проблемы на работе, так с кем не случается? Распилили что-то не так? Не поделились с кем нужно? Ну прокололись, да кто ж вас осудит! Все поймут. Зла не держите, все ж мы люди-человеки, всем жить надо – продолжал Сергей, несмотря на протесты Лики. – В следующий раз умнее будете.

И взяв официальный тон, добавил командным голосом:

– А теперь разворачиваемся и следуем по месту жительства. Без фокусов!

ХЛЕБНАЯ СТРАНА

Весь день репортер осуществляла фотосъемку колхозников села Большое Лохово. Кажется, особенно удалась фотография на пашне, где бригада обедала в поле и красивый бригадир, под общий смех, а еще и для того, чтобы порисоваться перед женщиной-фотографом, принялся лапать одну из колхозниц. Избач только что принес им газету «Правда» из читальни (она еще посмеялась про себя, представив, что любой, кто увидит этот снимок, будет уверен, что именно фотограф подложил газету колхозникам). Никто из крестьян, правда, не умел читать.

Лишь к вечеру репортер добралась до деревни Полицы, где на хуторе жили ее бабушка с дедушкой. Электричества в доме не было, точнее им не проводили, как единоличникам, и все допоздна говорили «за жизнь» под керосиновой лампой:

– Вот ты грамотная, в городе живешь, командировки, вишь, тебе выправляють, можа и с самоим Михайло Иванычем, едри-твою, за ручку здоровкаешься. Так скажи, куды бедному хрестьянину податься? Я обшиваю тутошних жихарей, все в моих шубах ходють.

Недавно даже галифе сшил, французское шво! У нас форсил один – Петька Питерский. Приехал, едри-твою, с заводу, я грит, двадцатипятитысячник, и тебе такие штаны, как на мне, ни за что не сработать. Я подсмотрел покрой и принес ему на другой день такие же, даже поширше небось, литру самогонки на спор выиграл.

Бабушка заворчала: «Зато и лежал потом три дня на печке, ни за водой, ни за дровами не допросишься. Ну дед и правда, всем упакает, никто не жалуется – обратилась она к внучке, – и мерки: рукав, талью, бедра – всех в деревне наизусть помнит».

– Что мне в колхозе делать? Коровам хвосты крутить? – кипятился дед, – а Лёнька Скобарь, он у нас, едри-твою мать, теперича главный по колехтивизации ентой с финкой к горлу, – вступай мол, и все. Приходили надысь, чуть зингер не уперли, паскуды, хорошо, хоть батька евоный мне рукавицы заказал на Николу и деньги отдал вперед, это спасло, а то куковал бы щас без машинки. Так Лёнька гармонь мою откулачил, она нонче в клубе.

– Какой Лёнька Скобарь? Герой войны Морозов Леонид?

– Герой, жопа с дырой – сердито сказала бабушка, грохнув на стол сковородку с картошкой, – всю войну у Мани Поливанихи в подвале просидел, пасёстра евонная, гражданская, как теперича говорят, жена. А ранение получил, когда за брагой полез в кадку (дед с бабкой рассмеялись). Маня брагу поставила и видать закрыла плотно пробку, этот котяра полез ночью, тутось кадку-то и рвануло, ему обручем пальцы срезало наполовину, вот тебе и ранение.

– Бог шельму метит – добавил дед, задумчиво поглаживая мех недошитого кроличьего треуха.

Они сидели за большим рабочим столом, с которого сгребли лоскуты и овчины, а выкройки баба Нина засунула за картину «Алёнушка», что висела над ними. Под «Алёнушкой» был приколот к стене портрет Сталина с трубкой, который нарисовал дедушка на обратной стороне какой-то сельповской рекламы (легенда об умении деда очень похоже рисовать Сталина передавалось в семье репортера из поколения в поколение). Под столом пес Узнай догрызал свою кость. Как Сталин всегда был с трубкой, так и собаки у них все были Узнайками, последнего из рода Узнаек застрелят фашисты в 41м, когда ворвутся в деревню. К этому времени дедушка с бабушкой все-таки вступят в колхоз.

Перед сном бабушка, вздыхая, перекрестилась на небольшую икону в темном золотистом окладе и пожаловалась: «Троица завтрева, а эти нехристи собраню какую-то учинили, всем надо итить».

Утром репортер решила сделать фотографию на память, так как через день предстояло двигаться дальше. Дед расчесал седую бороду, вымыл шею, надел новые хромовые сапоги и двубортный пиджак. Бабушка нарядилась в шерстяную юбку, кофту, перелицованную дедом из гимнастерки, и повязала цветастый платок. Обогнув пол-одонка сена, оставшегося еще с прошлого года, они вышли на задний двор, где возле пустого хлева (корову продали осенью) росла березка, и остановились подле нее – как-никак, Троица. Репортер поставила фотокамеру на штатив. Бабушка отломила несколько веток, взяла деда под руку, и они замерли.