Елена Малахова - Бледный луч

Миссис Морган закончила повествование для Мэри Блэкшир, откинувшись в кресле с мертвецким лицом и страдающим взглядом. Совершенно не разделяя трагизма ситуации, Мэри слушала её внимательно и наглядно усмехалась.

– И что же такого ужасного вы сыскали в заявлении своей дочери? – весело возразила Мэри.

Миссис Морган воззрела на собеседницу с прямым укором.

– Вы смеетесь, mon ami 2 2 Мой друг (фр.) !? Она намерена разрушить свою жизнь и авансом мою. Чем я заслужила такое обращение? А главное, что теперь делать? Как убедить её в безумстве необдуманного поступка?

Миссис Блэкшир обернулась назад – сцепив руки за спиной, Вильям Грэй по-прежнему находился у стены, изучая картины – и снова обратилась к Луизе, только с каверзной улыбкой, от которой её большие щеки стали походить на крепкие яблоки.

– Давайте выйдем за границы благопристойности, моя дорогая. Вы, должно быть, наслышаны о моей связи с этим милым мальчиком? Многие считают его безумным. Ведь ему всего двадцать восемь, и, как видите, выбор его пал не на ухоженную миссис Л. или миссис Б., которым проигрываю на четыре года. Нет! Он выбрал меня, и, переходя вседозволенность вашего воспитания напомню, что мне далеко за сорок. Да и прелестные формы свои я растеряла лет так десять назад. Но это не помешало ему разглядеть во мне путь к звездам. Любовник он восхитительный, а самое приятное: он остаётся в моей постели до утра. Была бы я замужем – не смогла бы позволить себе такую рискованную выходку. Я давно разведена и очень счастлива этому! Развод – неприятная волокита, но когда с ним покончено – твоё тело распускается, как цветок, для новых ощущений, любви и страсти; жизнь наполняет грудь, и без унизительного рабства она кажется слитком чистого золота. Вам этого не понять, моя дорогая. Вы были прилежной женой мистеру Моргану, но не всем везёт так, как вам. Девочка, возможно, мучается. Разве можно упрекать её в неблагодарности или глупости, раз она мишень любовных обстоятельств?!

Луиза переваривала с тяжёлым сердцем. Позвав Блэкшир, в первую очередь она учитывала, какой скандал разразился вокруг неё после развода и, полагаясь на горький опыт Мэри (не считаемый горьким самой миссис Блэкшир), хотела убедиться, что катастрофу ещё можно избежать или по крайней мере узнать, как вынести всеобщий позор.

– Но, Мэри… Что скажут люди?! Она так молода, а уже разведена! Они будут мыть ей кости до седьмого коления. Я не смогу вынести жестокую опалу общественности.

– Да, мыть будут. С превеликим удовольствием и звонким причмокиванием, – Мэри захихикала, сменив ноги. – Но какая к черту разница, если ваша дочь повесится на первом гвозде вашего дома?

– О Боже, вы сгущаете краски! Разве она пойдёт на такое?!

– А разве мало жертвенных смертей от принужденной любви? Вы, Луиза, слишком мало времени уделяете некрологу. Говорю я вам, лучший способ избавиться от хандры – завести новую хандру! – миссис Блэкшир аккуратно встала, придерживаясь за ручки кресла. – Как понимаю, после удара по мужскому самолюбию Фрэнк не станет содержать её, и Эмме придётся устраивать свою жизнь. Для уверенности в себе ей нужно увлечение. Оно защитит разум от действия пересудов. Они останутся без внимания, и ваша дочь перенесёт развод, как лёгкую простуду.

– А как же я? – грудь миссис Морган сдавило неприятное чувство, и она снова занесла ладонь к сердцу. – Как мне уберечься от бесконечных пересудов? Как выдержать натиск клевещущих языков?

Миссис Блэкшир таинственно улыбнулась.

– «Отрубите» их и бросьте собакам. Те их с радостью проглотят.

После разговора с матерью Эмма О'Брайн вернулась в апартаменты на Сен-Клод. Медлительный дворецкий с непроницаемой миной отворил ей, спрашивая:

– Подавать ужин в столовую, мадам, или в гостевой холл?

– Я не буду ужинать, – вяло сказала Эмма, направляясь к лестнице, укрытой светлыми индийскими коврами. – Фрэнк дома?

– Мистер О'Брайн ещё не возвращался, – с американским акцентом ответил дворецкий.

– Тогда я дождусь его.

– Будут ещё указания?

– Нет, ты свободен, Дональд.

Эмма поднялась на второй этаж, где помпезная заносчивость интерьера сменялась тонкой аристократичностью. Всё ей нравилось в двухэтажном особняке: портреты знаменитой династии Генриха VI в золоченных рамках; чиппедейловская мебель, тёмная и органичная; вместительные светлые комнаты с преудобными диванами, креслами и широкими кроватями, соблазняющими по утру отложить пробуждение на минуту – другую. Напичканный мелочами высокого стиля монарших приёмных, без которых вполне можно обойтись, дом в бежевом фасаде на Сен-Клод с оранжевой черепицей и коринфскими колоннами, достался отцу Фрэнка по милостивому подаянию умирающего пациента – Джеймса Брекли, дальнего потомка английской династии Брекли. По счастливой случайности Чарли О'Брайн познакомился с ним на одном из светских сборищ на Пикадилли в Лондоне. Мистер Брекли заинтересовался образованным врачом-терапевтом и призвал его на помощь, когда форма неизлечимого склероза свалила Брекли с ног. Безо всякой корысти Чарли О'Брайн – добродетельный специалист широкой души, проводил сутками подле семидесятилетнего потомка аристократии. И мистер Брекли до своей смерти успел запечатлеть имя Чарли в завещании. Таким образом, приличное состояние в банке, дома на Сент-Ион и Сен-Клод в Ля-Мореле попали в руки отца Фрэнка, который долгое время ходил к адвокатам, проверяя законны ли подобные завещания. Как выяснилось позже, родственников у старика не было и вполне понятно, почему тот обогатил врача, не щадящего себя ради христовой цели помогать больным и немощным.

Дом на Сен-Клод в квартале Итон так и не стал Эмме родным. Она никогда не ценила этот богатый особняк с благоухающим садом и прудом на заднем дворе. Сад… А ведь ещё недавно, после пяти она и Фрэнк часами проводили на открытой веранде в удобных стульях с наклоненными спинками в тихом, но приятном молчании. О чём он думал в ту минуту наедине с ней – она не ведала. Да и напрашиваться на сокровенное не могла, считая это открытой фамильярностью.

Но Фрэнк располагал иными представлениями о семейном счастье. Ему казалось, у супругов не должно быть тайн, и считаться с личным пространством, на которое Эмма претендовала в душе, не входило в круг его обособленного мировоззрения.

Недолго думая, он спрашивал её о том. Она робко смеялась, пряча поглубже всякие мысли, порой такие бесполезные, созданные лишь смысловой цепочкой интеллектуальной последовательности, что говорить о них не пристало. В голове они имели какой-то малейший толк, но вслух прозвучали бы абсурдом. Пожалуй, за годы, отведенные человеку, его разум лишь треть посвящает свой интеллект существенному; остальное время мозг работает на износ пустословия. И Эмма догадывалась, что Фрэнк в силу разнообразия природы, которая создала непохожих друг на друга людей, не сумеет её понять.