Виктор Семёнов - Совокупность совершенства

Пострадавший привстал на одно колено, держась за плечо. Чудом уцелевшая троица обступила товарища, разглядывая его перекошенное от боли лицо.

В квартиру зашла Ульяна.

– Привет! Есть кто дома? – раздалось из прихожей. – Я с ночевкой!

Она прошла на кухню и, встав рядом, посмотрела вниз.

– Это безопасники из конторы, – объяснил я, кивнув на мужчин. – Они за мной.

– Значит, не показалось!

– Что?

– Как будто шли за мной. От метро. Вон тот усатик – так точно.

Тем временем «усатик» пытался помочь встать на ноги своему массивному коллеге, но тот не давался, продолжая стоять коленопреклоненным и зажатым от боли. Один из мужчин помоложе показал куда-то сторону залива, и бугай нашел в себе силы подняться. Компания медленно направилась туда, а Ульяна, с сияющей улыбкой повернувшись ко мне, сообщила:

– Там клиника в квартале отсюда. Наверное, в нее пошли.

– Надо уходить, – ответил я.

Она молча прижалась ко мне всем своим упругим телом и поцеловала, заставив тем самым исчезнуть все мысли о возможном бегстве из этой квартиры, по крайней мере в ближайшие несколько часов. Мы укрылись в спальне.

Через час я выбрался на кухню на перекур и, присмотревшись к происходившему на улице, увидел бабулю, которая подкидывала что-то к подвальному окошку. Оттуда уже выглядывала наглая мордочка кота, освещенная светом квартир первого этажа. Бабуля удостоверилась, что котофей съел все, и, проводив его взглядом до входа в берлогу, зашла в свою парадную. Я же вернулся в спальню, где Уля лежала обнаженной поверх одеяла и, улыбаясь, смотрела на то, как отдельные части моего тоже не обремененного одеждой тела реагируют на такие вот картины маслом.

– Ах, Уля, Уля-Уленька, целую тебя в губоньки и чувствую: все ближе апогей, – сказал я и нырнул к ней.

В следующий раз проснулся нескоро, примерно в час ночи. Ульяна спала, как сурок, а я, поворочавшись без сна, решил совершить еще один променад на кухню. Я закурил, открыл окно и вдохнул холодный февральский воздух, ворвавшийся в ночное тепло василеостровской кухоньки. Я постоял минут пять, вдыхая попеременно то едкий табачный дым, то ночной каменный морозец, и хотел было уже закрывать окно и возвращаться в постель. Меня остановила шатавшаяся фигура мужчины-коммунальщика, пересекавшего проспект. Он перешел дорогу и медленно побрел дальше, миновал парадную, из которой на божий свет все эти дни выбиралась сердобольная бабушка, и, поскользнувшись на крупных осколках сосули, так и не сбитой им сегодня и вынужденной совершить свое практически ритуальное самоубийство, упал на тротуар. Он разбил себе лоб и заорал что было мочи матом – так, что в ночной тиши это звучало как волчий вой на огромную желтую луну невезения. Я ухмыльнулся, закрыл окно, вернулся в спальню и через пять минут спал как младенец, уткнувшись в теплое плечо Ульянки.

А утром мы удрали в Купчино. В квартиру ее подруги Нади, укатившей в двухнедельный отпуск на Гоа.

Три года прошло. Господи боже, без малого три года…

Я работал чиновником одного очень странного департамента, в котором никому не предлагали взяток. Ни директору, Льву Пантелеевичу Рохлину, ни самому маленькому чину. То есть мне. Департамент наш делился на управления, отделы и сектора, везде руководили свои начальники, и никому из них никогда не предлагали взяток. Начальники от этого очень печалились, кручинились и злились, а маленькие чины, специалисты да инспектора, плели друг против друга интриги, пытаясь выслужиться так, чтобы хоть немножко приблизиться к какому-нибудь начальственному креслу, а может, чем черт не шутит, и занять его. И тогда – ну конечно! – этот новоиспеченный начальник уж точно найдет лазейку к ручейку денег, протекавшему почему-то все время мимо кассы в щели других, более удачливых департаментов. Ведь он же голова, не то что тот, который занимал место до него! Но раз за разом не складывалось. Может, полномочия у департамента были не те. А может, просто непруха такая. Кто ж разберет? Назывался он департамент контроля информационного поля, и в полномочия его входило следующее.

Во-первых, контроль семантического материала, попадающего в сознание людей через частные медиапространства.

Во-вторых, редакционный контроль и ограничение поступления информационного материала, негативно влияющего на функционирование вида.

В-третьих, коррекционное и медико-биологическое воздействие на зоны, подверженные негативному проективно-выборному влиянию неправомерного медиаполя.

Господи, да вы ведь сейчас заснете! Попробую покороче и попроще. Департамент, в котором я работал, занимался мониторингом частных медиапространств на территории вверенного ему субъекта Федерации на предмет соответствия выпускаемой в мир информации законодательству страны и законодательству этого самого субъекта Федерации. Я служил в отделе интернет-ресурсов. Были у нас отделы, которые занимались печатными изданиями, телевидением, книгами. Дел на всех хватало.

Рабочее утро я начинал с того, что в определенной, известной только мне логической последовательности просматривал пятьдесят вверенных мне интернет-порталов. Просматривал на предмет качества опубликованных новостей. «Гражданин С. в пьяном виде вывалился из окна девятого этажа на улицу Л.». «Горят несколько ангаров в промзоне девятого микрорайона». «Две станции метро заминированы с разницей в десять минут». «Вирус С-4 преодолел эпидемиологический порог, гражданам не рекомендуется выходить из мест своего пребывания без специальных респираторных масок». Это были правильные новости. То, что доктор прописал. А если в общем строю этих сообщений вдруг возникало что-то похоже на «Гражданка Серебрякова полностью исцелена от рака желудка третьей степени», то я должен был немедленно принять меры – сообщить о нарушении в управление информационных технологий нашего же департамента, и они в течение пяти минут блокировали соответствующий интернет-ресурс, пока там не вносили необходимые изменения.

Со мной в отделе работало еще около сорока человек, а во всем департаменте – почти тысяча. И никому не давали взяток. Даже не предлагали. Наверное, так происходило потому, что департамент наш был абсолютно засекречен. Не существовало его ни в официальных справочниках администрации, ни в том самом медиапространстве, которое мы с упоением ворошили и чистили от всяких опасных бредней. Формально нас не существовало. А на самом деле мы существовали. Еще как существовали. И есть нам тоже хотелось!

Не то чтобы мы вырезали любую позитивщину, нет, но если речь шла о какой-нибудь важной победе – над болезнью, над немощью, в спорте, в искусстве или еще где, – то обязательным условием допуска такой новости до массовой аудитории было подчеркивание роли государства в этой победе. Не дозволялось просто взять и написать, что гражданка Серебрякова победила рак благодаря вере в Бога, профессионализму врачей, уверенности в собственных внутренних ресурсах и безоговорочному желанию жить. А как дозволялось? Так: «Гражданка Серебрякова полностью исцелена от рака благодаря новейшим достижениям отечественной медицины, превзошедшим любые мировые стандарты, в частности технологии Бангладеш». Так могло пройти. И проходило. Работали мы с девяти до шести, как и большинство государственных учреждений. В пятницу – до пяти. А после? После я шел домой, в маленькую однушку, доставшуюся мне от родителей.