Константин Новиков - Некрополитен. Русская книга мёртвых

А вот Сержант всё-таки добился взаимности от Сашки. В постели она как могла старалась реализовать все штампы и шаблоны, которые она позаимствовала из сериалов и нескольких порнофильмов, каким-то чудом завезённых в эту глушь. В итоге Сержант ехал домой сильно покусанный, с расцарапанной в кровь спиной и каким-то совершенно невероятным количеством засосов по всему телу. Он нервно вздрагивал, озирался и постоянно одёргивал брюки – мне же засосы на щиколотках казались пикантными и забавными. Но вздрагивал он не только от предстоящего объяснения с супругой – эта проблема, как раз, легко решалась переездом к другу. Причиной его меланхолии было то, что он насвинячился до такого состояния, что в принципе не мог вспомнить – пользовался он презервативами, или нет.

Через месяц Сержант успокоился. К врачу он пойти побоялся, поэтому ждал симптомов. Не дождался, и нельзя сказать, что сильно расстроился по этому поводу. А ещё через несколько лет моя лучшая и самая важная в мире профессия снова занесла меня в эту деревеньку. Естественно, я спросил у местных (которых на всю деревню осталось человек тридцать) про Сашку. Её ещё помнили и про неё охотно рассказывали.

Через полгода её организм перестал сопротивляться яростному напору самоуничтожения, и она «посыпалась» вся и сразу. Разумеется, вылез шанкр на губе, причем настолько жестко, что она начала шепелявить, затем плеваться кровью. Ее «скрючило, раздуло и пожелтело». Потом по всему телу пошли «язвы пузырями». Затем она почти полностью ослепла и сошла с ума, что с учетом её и без того не особенно высокого интеллекта должно было выглядеть совсем страшно. И всё это, по словам деревенских, – за каких-то полгода. Ещё столько же Сашка-чудовище ходила по деревне «с картинкой, где голый мужик на лошади» и невнятно пела. От неё шарахались все бывшие любовники и собутыльники, с ней заговаривали только если надо было отогнать её от своей калитки. А потом она повесилась.

…Сашка идет по деревне, у неё в руках любимая картинка. Она поёт ладно и красиво: «Не смотри, не смотри ты по сторонам, оставайся такой, как есть, оставайся сама собой». Походка ее легка, голос высокий и звонкий, платье яркое, волосы чистые и уложенные в замысловатую причёску. В конце деревни её ждет прекрасный принц на красном коне. Он известный и богатый, он узнал о том, что она – тайная дочка Пугачёвой и теперь тоже богатая. Он хочет ей об этом рассказать, а потом увезти в особняк, жениться и жить долго и счастливо.

Если его нет в этом конце деревни, она пойдет к другому – уж там-то он наверняка стоит. И красный конь тоже ждет, он нервно дёргает поводок, как бы спрашивая: ну когда, когда уже эта глупая принцеска поймёт, что мы здесь, а не там? Сашка торопится, начинает бежать, сбивая ножки в красивых ярких туфельках-лодочках. Она боится, что её не найдут и уедут без неё.

Потому что красный конь не любит ждать.

Я не уверен, что эта деревенька до сих пор есть на карте области и не помню, какая тема занесла туда нашу съёмочную группу – вполне возможно, эта точка оказалась крайней в программе газификации села до 2050 года, а может быть, именно оттуда родом оказался какой-то наш земляк, получивший громкую спортивную награду.

Вспомнить повод поездки вряд ли получится, да он и неважен. Там я познакомился с отцом Дмитрием, и главное было именно это.

Он пришёл сюда в то время, когда местное население, как в большинстве наших деревень, тихонько спивалось, и их точка на карте становилась всё более прозрачной. Из двадцати с лишним домов люди оставались хорошо, если в девяти – остальные избы стояли заколоченные и пустые. Магазин был в соседней деревне километрах в десяти, школа – примерно там же.

Отец Дмитрий вошёл в село как христианские миссионеры входили к язычникам – мягко и бесстрашно. Некоторое время жил в пустом доме, ходил по деревне и говорил с людьми. Потом нашёл хорошее место на холме и начал строить часовню – своими силами, как умел. А люди, с которыми он в связи со строительством говорить перестал, начали приходить к нему сами. Поговорить – ну и, по возможности, помочь.

Через несколько лет деревенька, которая, в общем-то, стала селом в дореволюционном смысле, имела крепкий православный приход. Всё это нам рассказали местные, уточнив, что в последние годы к ним начали переезжать из соседних сёл. Точнее не к ним – к нему. К отцу Дмитрию.

Это было неудивительно: в каждом дворе мычало, кудахтало и блеяло, местный староста бодро бегал по деревне и агитировал увеличить «территорию распашки» – за условной околицей стояли заросшие брошенные поля забытого колхоза, которые пейзане потихоньку реанимировали собственными силами.

Отца Дмитрия мы встретили на улице. Он неторопливо шёл к своей часовенке, но охотно остановился, чтобы с нами поговорить. В итоге беседа сильно затянулась, и нас позвали в ближайший двор. Там мы сели за крепко сколоченный стол и продолжили беседу за чаем. Чай был в больших жестяных кружках, и плавали в нем какие-то травы, хвоинки и листочки. Серёга был крайне недоволен задержкой, но это нормальное состояние телеоператора вне его конуры на телеканале, где он может лежать на диване, квасить и кидать дротики. А мне было любопытно и подозрительно – очень уж эта реанимация аграриев напоминала какую-то тоталитарно-конструктивную секту.

Я ошибся. Отец Дмитрий был самым что ни на есть православным батюшкой – довольно молодым церковным подвижником, который по собственной воле ушёл искать самое глухое место и возрождать там веру.

– Православие построено на огромной жертве, – говорил он. – И нести православие можно только жертвенностью, отказавшись от всего во имя веры. Оставив личные желания, пристрастия и полностью посвятив себя людям.

– Жертва – это сапоги всмятку, – буркнул Серега, у которого от затянувшейся безалкогольной паузы случился интеллектуальный инсайт.

Отец Дмитрий мягко улыбнулся.

– Два самых спорных вопроса – кто виноват и что делать. Виноват всегда сам, да и вины-то никакой не бывает на самом деле. Есть опыт…

– А что со вторым вопросом? – поинтересовался я. – Делать-то что?

– Любить.

Всю обратную дорогу Серёга хранил гордое молчание, а когда мы приехали на базу, отказался от регулярной пьянки в операторской и ушёл домой в восемь – в первый раз лет за десять. Впрочем, хватило его всего на один вечер.

Через некоторое время я услышал новости про отца Дмитрия. Вроде бы он позволил себе категорически не согласиться с какими-то действиями или заявлениями Церкви, написал в епархию письмо, но был резко одёрнут. Он попытался спорить, причём делал это не на публику – без интернета, без открытых писем и интервью. Но закончилось всё равно печально – в его приход назначили нового священника, а его как будто даже лишили сана. Проверить или уточнить эту информацию было невозможно – именно потому что отец Дмитрий до последнего сохранял деликатную кулуарность, и всё это пришло ко мне через десятые руки полузнакомых людей.