Дмитрий Щёлоков - Темная вода

Лукич хотел только так подумать, но получилось, что сказал вслух, вызвав смешки сыновей. Дмитрия и Петра всегда забавляло отцовское ворчание.

– Смейтесь, смейтесь! Вот доживете до моего, а там посмотрим, какие вы будете. Я, между прочим, всю войну прошел!

– Чего хотел-то, бать? – нетерпеливо переспросил Петр. – А то, мы там, у Авдотьи, с мужиками свинью резать собрались.

– Эка, какой торопливый! – воскликнул Лукич. – Боишься, без тебя всё выпьют? – Так ты не мельтеши. Собрал я вас для особого дела.

– Никак жениться собрался!? – засмеялся Петр.

– Жениться – это тебе пора, дурень ты несуразный. Вон погляди на брата: все успевает. И бабу хорошую нашел, и ребенка родил. А ты что? Э-эх, не видит тебя мамка покойная, царство ей небесное, – Лукич, кряхтя, уселся на стул и строго посмотрел на сыновей. – А ну-ка рассаживайтесь!

На какое-то мгновение воцарилась тишина. Только настенные часы размеренным тиканьем нарушали тишину.

– Так вот. Чувствую я, что к Марфе Никитичне скоро отправлюсь, – посмотрев на черно-белую фотографию, приколотую к стене, сказал Лукич.

– Да ты, бать, еще меня переживешь! – затараторил Петр. – Или вон его, – и кивнул на брата. Дмитрий, толкнул Петра.

– Да ладно, ладно, – дернулся младший.

– Слушай! Пусть батя говорит, – серьезно, не дрогнув ни одной мышцей лица, произнес Дмитрий.

Отец посмотрел с какой-то горечью на детей. Он видел перед собой не тридцатилетних мужиков, а по-прежнему своих маленьких детей, какими они были, как ему казалось, еще совсем недавно.

– Есть у нас два дома. Тот, что в Крюковке – бабки-покойницы, и мой этот. Так вот: в дом матери моей я сам до времени переберусь, а этот пускай Димка с женой забирает. А то не гоже, что он все с родителями ее. А ты, Петро, со мной поживёшь.

– Ну конечно! – взорвался в негодовании Петр. – Я ведь знал, что все именно так и получится! Вот как только услышал о доме-то, так сразу и понял, что на улице тебе Петро ночевать отныне. Всю ведь жизнь так, с самого детства. Всегда ему самое лучшее: на тебе Димочка блинчиков, на тебе водочки холодненькой, а тебе Петро – шиш с маслом! И хоть ты в лепёшку разбейся. Нет уж, батя, хватит, тридцать годов мне уже, не буду отмалчиваться! Пускай он в тот дом переезжает, а тут я жить буду. – Петро пододвинулся к брату и сложил у самого его носа фигу, с обкусанным ногтем. – Вот тебе, Дима, выкуси, а не дом получи!

Дмитрий с силой оттолкнул от себя брата так, что тот упал на пол. – Может, хватит! – крикнул он Петру.

– А ты мне не указчик! – вскочив и сжав кулаки, прошипел Петр. – Иди, проспись!

Отец побледнел. Собравшись с силами, он что есть мочи крикнул:

– Молчать! Мое слово закон!

Петр так и стоял посреди комнаты. Лицо его раскраснелось. Он поднял с пола шапку и, ничего не сказав, торопливо вышел на улицу, с силой захлопнув дверь. Висевшая на стене семейная фотография в рамке упала на пол, и мелкие осколки стекла разлетелись в стороны.

***

Неделя шла за неделей. От снега не осталось практически ничего, только темная, грязная жижа покрывала прорезанную колеями дорогу.

Как обычно утром Матвей спешил к деду Егору, остановив у обочины телегу с хлебом и продавщицей Галкой. Но на этот раз у него была свежая, неслыханная доселе новость.

Егора он застал на крыльце. Тот сидел, сотворив на лице задумчивую гримасу, выпятив вперед нижнюю губу, и наблюдал, как стайка воробьев суетится возле хлебной корки.

– Здорово, Егор! – торжественно поприветствовал Матвей. – Как сам!?

Птичья стая небольшой тучкой взмыла вверх и рядком расселась на козырьке крыши.

– Да жив пока еще, мать честная, – вяло отреагировал Егор.

– Что жив – это хорошо! – снова воскликнул Матвей. – Я тебе, рыба-камбала, сейчас такую новость расскажу! Приехал я значит на своей Анфиске к колодцу. Остановился. Галка-продавщица тут хлеб продавать готовится, а издали уж и Мухина Авдотья показалась. Подошла и давай с Галкой лясы точить. Я краем уха-то услышал, что, мол, к нам в деревню какие-то городские приехали и скупают все старинное.

– Барахло, никак, мать честная, понадобилось!? – удивился Егор. – Неужто, у них там, в городах, тряпья своего не хватает!?

– Да ты погоди перебивать, рыба- камбала! Старые вещи, а не тряпье. Самовары там всякие, иконки да кресты.

– Вона что!

– Да-да, и поселились они на том конце. Говорят, Александре Кошельковой денег дали не мало за то, чтобы пожить у нее в доме. Богатые говорят, – немного помолчав, добавил Матвей.

– Вот так да! – многозначительно протянул дед Егор.

***

К обветшалому дому Кошельковой начинал подходить народ. В основном тут были мужчины, которых просто раздирало любопытство: что за скупщики и что им вообще нужно.

– Говорят, они в музее работают, – поправив на голове картуз, сообщил всем Павел Березняков. – У них в городе музей какой-то, они там всю старинную утварь будут хранить, чтоб люди-то знали, как в деревнях живут.

– Паша, что ты все брешешь! Ведь не знаешь, – перебил его дед Егор. – Скажи ты мне, мать честная, кому в городе интересно, как ты живешь? Мне – и то плевать. Бродишь ты там в своем лесу-то, людей месяцами не видишь, дичаешь. И кому же ты, лесник, эдакий, нужен! Я вот что скажу, на самом деле, это какие-то спекулянты.

– Ох! Ну, дед, скажешь тоже! Это чем же они спекулировать будут!

– А ты не смейся. Вот возьмут наши вещички-то, почистят, и будут они совсем, что новые. Да вон даже самовар Федота, так из него еще чай можно пить.

Постучали в дверь. Александра раздвинула шторки и посмотрела на улицу. Под окном стоял участковый Федот Павлович Калачов, по обыкновению одетый в свою выцветшую форму.

– Ну что, Трофимовна, смотришь? Давай гостей вызывай, вот самовар я им медный притащил!

Александра, не сказав ни слова, исчезла в темноте окна. Через некоторое время засов на двери отворился, и на улицу вышли два человека. Один из них – долговязый и болезненно худой, как потом будет рассказывать Федот. Второй – толстый и лысый, который подошел к Калачеву и, не поздоровавшись (что всех очень удивило), посмотрел на самовар.

– Пятьдесят, – сухо отрезал толстый, сверкнув своими маленькими бегающими глазками.

Федот расплылся в улыбке. За никчемный кусок железа, который все время валялся в подполье, ему дали пятьдесят рублей.

Не замедляясь, лысый полез в карман спортивных штанов и отсчитал Калачеву пять червонцев. Люди вокруг ахнули и придвинулись плотнее, показывая, кто что принес.

После того дня около дома Кошельковой постоянно мелькал народ. Не жалели ничего. Так прошла еще одна неделя.

– Это что же творится-то такое! – причитала Авдотья Мухина. – Как к нам эти скупщики-то приехали, пьянь-то наша и иконки из домов волочь стала!